– Я могу их забрать?

– Вы мне их вернете?

– Без проблем, но только после завершения расследования, а возможно, даже после процесса, если он будет. В любом случае не скоро.

– Когда вы представились, ваша фамилия меня поразила. Вы не родственник тому человеку, который арестовал Фарабо в Заире?

– Он мой отец.

Психиатр развел руками и снова заулыбался:

– Тогда забирайте. Они останутся в семье.

– Гаэль, сколько лет уже я тебя наблюдаю? Десять, двенадцать?

– Пятнадцать лет. У меня никогда не было другого гинеколога.

– Пятнадцать лет. Тогда позволь мне попросить тебя подумать еще.

Она не ответила, только вцепилась в свою сумку от Фенди, как будто это был узел со всей ее жизнью. Польская иммигрантка на Эллис-Айленд.[114]

– Я уже подумала.

– Ты хорошо понимаешь, что речь идет о необратимой операции?

– Очень хорошо понимаю.

Врач в отчаянии воздел руки. Ей нравился доктор Бигно: она находила его забавным. Лысый, усатый, он носил халат с короткими рукавами, открывающий его на редкость волосатые руки, и ковбойские сапоги. Подростком она называла его Биговно.

– Могу я узнать, почему ты приняла такое решение?

– Чтобы покончить с этим.

– С чем? – воскликнул он. – Ты еще даже не начинала! Обычно ко мне обращаются с такой просьбой после одной или нескольких беременностей. А тут такое решение, вообще не имея ребенка…

Гаэль сидела на стуле очень прямо: Бигно все еще считал ее девчонкой, но она давно уже подумывала о стерилизации. А уж совсем по правде, иной перспективы она себе никогда и не мыслила.

– А сама операция долгая?

Гинеколог взял в руки картинку, изображающую женские гениталии.

– Не больше тридцати минут, и можно ограничиться местным наркозом, если тебя не смущает мысль, что ты будешь в сознании.

– Наоборот.

Он вздохнул, глядя на нее снизу вверх, с таким видом, будто хотел сказать: «Когда наконец ты кончишь хорохориться?» Он наставил указательный палец на рисунок – на запястье у него были часы «Ролекс», инкрустированные крошечными бриллиантами.

– Речь идет о том, чтобы прижечь окончания фаллопиевых труб, здесь и здесь. Таким образом, они будут полностью заделаны. Сперма и яйцеклетки не смогут войти в контакт. Никакого шанса оказаться оплодотворенной.

– Это в любом случае срабатывает?

– Процент успеха, то есть неудачи, превосходит девяносто процентов.

Он вдруг перегнулся через письменный стол и крепко сжал ладони Гаэль – ее тонкие пальцы в его волосатых лапах выглядели отталкивающе.

– Подумай еще. Это необратимо! Может, у тебя приступ хандры, или трудности с поиском нового друга, или…

Она убрала руки:

– Это не имеет никакого отношения к мужчинам.

– Ну, какое-то отношение все же имеет, верно? – улыбнулся он.

– Нет. Это решение касается только меня.

– Откуда взялась такая мысль?

– Я не желаю воспроизводиться.

– Почему?

– Чем анекдот короче, тем он лучше.

Он наставил на нее толстый палец, как рассерженный профессор:

– Думаешь, ты так и будешь вечно выезжать на своем доморощенном цинизме? Что всю жизнь будешь отбрехиваться репликами из телесериалов? Жизнь – это совсем другое, моя дорогая. Нужно принять свою долю ответственности, нужно брать на себя обязательства. Ты никогда не спрашивала себя, чего ради ты на земле? Что напишут на твоем надгробии?

Она не ответила. Себя она видела кончившей жизнь по старинке, в общей могиле, куда сбрасывают тела шлюх и прокаженных. Бигно вздохнул, почти хрюкнув, и протянул ей брошюру и формуляр, озаглавленный «Согласие на бессрочную хирургическую стерилизацию»:

– Даю тебе неделю, чтобы прочесть этот документ, а главное, чтобы подумать! Второго шанса не будет, Гаэль.

Она поднялась, избежала необходимости пожать ему руку и настояла, что заплатит за консультацию, – вначале он раздраженно отказался.

Выбравшись на улицу, Гаэль остановила такси. У нее оставалось не больше получаса, чтобы забрать детей из школы на улице Поль-Валери, в Шестнадцатом округе. Конец дня был полон горькой иронии. Добравшись до места, она огляделась: матери семейств, радостно ожидающие своих отпрысков.

Две сильно отличающиеся друг от друга группы: с одной стороны прогрессивные буржуазные дамы, решившие отдать своего ребенка «в общую школу», а с другой – консьержки и прочая прислуга, все по происхождению иностранки, которые жили в этом шикарном квартале, вот только как бы на отшибе – в комнатах для горничных или на первом этаже. Гаэль не принадлежала ни к одной из двух категорий. Она была моложе, красивей – и куда оригинальней. На ней были потертые джинсы, низкие сапоги от Джузеппе Занотти и военная парка с нашивками зеленых. На спине был вышит «Union Jack», британский флаг, словно напоминание о святой эпохе Свингующего Лондона.[115]

Она презирала этих матерей, приплясывающих от нетерпения у ворот. Но главное – она презирала саму себя. Она чувствовала себя неуместной в этом мире, приносящей несчастья. Вороной, которая только и может, что накаркать беду, сидя на своей ветке. Она подумала, что в двадцати метрах отсюда, на улице Лористон, во время Второй мировой располагалось гестапо, а чуть подальше, на улице Коперника, 3 октября 1980 года, в самый Шаббат, возле синагоги взорвали бомбу. И даже длинные глухие стены водохранилища в Пасси вблизи напоминали тюрьму или гигантскую могилу.

Наконец двери обеих школ открылись. Ей надо быть начеку: Мила, из подготовительного класса, должна выйти слева, а Лоренцо, из начальной школы, – справа. Невольно она надеялась на них, чтобы примириться с жизнью, чтобы вновь обрести веру в любовь и в будущее.

Когда она их увидела (конфеты и слойки с шоколадом она купила заранее), то поняла, что ее надежды напрасны. Пусть они завопили от радости и бросились ее обнимать, прижимаясь изо всех сил, это ничего не меняло. Ни их жизненная сила, ни свежесть никак не могли ей помочь.

Она держала в ладони две льдинки, пока сама горела в аду.

– Да что ж такое, мать твою, шевели задницей!