Они спустились на второй этаж, где располагались камеры – «комнаты», поправил его Ласей. В сущности, все было задумано так, чтобы заставить забыть, что это место заключения. Глазок в каждой двери был даже прикрыт матерчатой занавесочкой, охраняющей личную жизнь пациента.

– Вы государственное учреждение?

– Наполовину государственное, наполовину частное.

– Принимаете частные пожертвования?

– Некоторые – да.

Эрвану трудно было представить себе, какого рода меценаты могут поддерживать такие заведения. Заметив его недоумение, Ласей улыбнулся:

– Вы будете удивлены… У нас здесь содержатся педофилы. Семьи жертв дают нам деньги на исследования. Зло – это деформация, человеческая патология. Ничего удивительного, что те, кого это затронуло в первую очередь, родители жертв, считают своим долгом финансировать нашу работу в данной области.

Эрван перестал слушать. Его собственный генетический код не допускал, чтобы убийц и насильников рассматривали как больных, требующих ухода. Навстречу им попалось несколько пациентов, они брели медленно, покачиваясь, как неваляшки. Обритые черепа, выпученные глаза, бесформенные спортивные костюмы: вид у них был совершенно потусторонний. Никто за ними не присматривал, но они казались настолько слабыми, что ребенок мог бы свалить их простой подножкой. Они напоминали ему изъеденные термитами пни, готовые рассыпаться в труху от малейшего прикосновения.

Все остановились перед камерой. Ласей достал свой бейджик и отпер дверь, как сделал бы в гостинице:

– Вот.

Пустое пространство размером около семи квадратных метров. Ни электрической розетки, ни туалета. Стол прикручен к полу.

– Он ни разу не менял камеру?

– Ни разу.

Эрван приступил к осмотру помещения по системе Крипо, задерживаясь на углах, плинтусах, в поисках какой-нибудь детали, малейшего признака жизни.

– Что вы надеетесь найти? Граффити?

– Что-то вроде.

Ласей засмеялся:

– Вы не имеете представления о форме существования наших пациентов. Одежда, электроника, туалетные принадлежности – все под запретом. Тем более ручки, карандаши или нечто иное, что можно превратить в оружие. Они почти ни к чему не могут прикоснуться, когда бывают одни.

Встав на цыпочки, Эрван дотянулся до крошечного, расположенного почти под потолком окошка, выходящего на ограду из колючей проволоки.

– Он терпеть не мог этот вид, – подчеркнул Ласей, подходя ближе.

– Из-за ограды?

– Нет. Из-за рва с водой. Он говорил, что в таких местах духи и прячутся. Йомбе опасаются канав, луж, источников…

Эрван вспомнил, что Морван говорил ему о значении воды: Фарабо убивал в сезон дождей, в период миграции духов.

– Он не выходил?

– Редко. Он боялся заснуть у подножия дерева и превратиться в муравейник. Он жил в том, что африканцы называют «вторым миром».

Эрван глянул на часы – он зря теряет здесь время. Фарабо был полным психом. Ласей прав: во времена Лонтано он был устрашающим чудовищем, но превратился еще в одного безумца среди прочих, оглушенного медикаментами, пребывавшего в спячке до самой смерти.

Психиатр вроде бы догадался о его разочаровании:

– Идемте. Я вам кое-что покажу.

Новые коридоры. Они прошли через тамбур, ведущий в большой зал, заставленный столами, мольбертами, пюпитрами. Помещение было пустым – время обеда, – но там обнаружилась куча рисунков и художественных поделок, более или менее качественных, – некоторые пугали, другие казались сделанными неловким ребенком.

– Вы практикуете арт-терапию?

– Надо же их чем-то занять. – Он направился к металлической двери. – Здесь мы храним самые удачные работы, собираемся организовать выставку.

В узкой клетушке были сложены поделки из картона, бумаги, мягкой и податливой древесины бальзового дерева, все исключительно из легких и безопасных материалов. Эрван поднял глаза к полкам и остолбенел.

Около двадцати минконди – не выше тридцати сантиметров – выстроились в ряд: точно такие, как в коллекции отца, но забрызганные красным. Вместо гвоздей и осколков использовались ватные палочки и кусочки фольги.

– Фарабо делал такие по много штук в год. У него были ловкие пальцы, и он украшал их тем, что подворачивалось под руку.

Эрван внимательно вгляделся в статуэтки. Одна, утыканная кусочками бумаги, напоминала цветение колючего кустарника. Другая представляла собой голову, ощетинившуюся шипами, как кактус, и выраставшую из кучи листьев тропического вида. Стоящий человек с согнутыми коленями держал на плечах связку мотыг.

Ласей взял другую: яйцеобразная голова, узкие глаза дауна, рот в форме лезвия бритвы. Маленький язык, высунутый изо рта, придавал фигурке проказливый вид.

– Эта должна была сделать так, чтобы у его врагов язык вываливался изо рта. – Психиатр грустно улыбнулся. – В Шарко этот нконди казался особенно результативным: у большинства наших пациентов под действием таблеток рот приоткрыт и язык торчит наружу.

– Он боялся других пациентов?

– Считал, что все они колдуны. И ему следует защищаться от них… вот этими статуэтками.

Эрван подошел ближе и приметил одну, у которой было ожерелье из крошечных ракушек улиток.

– Согласно верованиям йомбе, – пояснил психиатр, – ракушки улиток символизируют роды, плодовитость. В тех редких случаях, когда он выбирался на воздух, Фарабо искал в саду останки животных. Одна из его скульптур содержит птичье яйцо, символ пронзительного глаза, другая – голову змеи, которая придает силу.

– А вы не знаете, он вкладывал в свои фетиши волосы или ногти?

Ласей улыбнулся, кивнув:

– Вы задали правильный вопрос. Да, Тьерри прятал пряди, обрезки волос других пациентов.

– А откуда он их брал?

– Как-то изворачивался. В душевых, ванной. Иногда он их даже выменивал у самих пациентов на сигареты или журналы.

– Вы когда-нибудь наблюдали за ним, пока он делал эти фигурки?

– Да, часто.

– Он обсасывал ватные палочки или обрывки бумаги, прежде чем воткнуть их?

– Да. Он утверждал, что это усиливает связь с фетишем.

– А красные пятна – это краска?

– Конечно.

– Он никогда не использовал собственную кровь?

Ласей снова улыбнулся, – казалось, он счастлив, что нашел, с кем поговорить:

– Однажды я его застал, да. И не стал мешать. Эти фигурки и власть, которую он им приписывал, были лучшей терапией.

Эрван подумал, что не так уж бесполезно потерял время в этой поездке. Определенным образом он приблизился к Фарабо, к его верованиям, к его безумию.