Либерзон велел мне и Даниэлю сохранить для него место рядом с Фаней, и это было завершением нашего долгого спора из-за кладбища. Больше никто не беспокоил меня. Старик укутался в свою слепоту, был отправлен в дом престарелых и разделил комнату, где раньше жили дедушка и Шуламит, со старым выходцем из Болгарии, которому исполнилось сто четыре года.

Долголетие нового соседа его впечатлило.

— Йогурт? — уважительно спросил он.

— Коньяк и шоколад, — ответил болгарин и представился. Его звали Альберт.

Так Либерзон потерял еще одну свою иллюзию, зато приобрел более глубокое знание человеческой натуры.

В течение одной недели он потерял жену и покинул свою землю, и поэтому его дружба со старым болгарином началась решительно и быстро. Оба они знали, что дом престарелых — их последняя остановка, и были настроены использовать ее наилучшим образом. Либерзон не спорил с Альтбертом, не пытался его переубедить или склонить на правильный путь, и Альберт платил ему улыбкой, которую Либерзон хоть и не видел, но ощущал всей кожей лица. Они вели приятные лаконичные беседы и пришли к такому дружескому взаимопониманию, которое даруется лишь немногим. Либерзон не пытался рассмешить Альберта или произвести на него впечатление, не рассказывал ему о болотах и пеликанах или о «Трудовой бригаде», а только о своем детстве на Украине и о смерти своей жены. Все, что в промежутке, было скрыто черным покрывалом, которое висело перед его глазами.

Болгарин целыми днями лежал в кровати, укрывшись одеялом по грудь, его глаза сверкали. От его мокрых простыней поднимался тонкий запах пролежней и отстойных ям с оружием. Он рассказывал Либерзону о чудесах знаменитого борца Поддубного, о широте души короля Бориса[169]и о вкусе черного хлеба своей молодости в Пловдиве. Он лежал в броне отутюженной, отглаженной белоснежной шелковой рубашки, и его сверкающий галстук напоминал истомленную жаждой черную бабочку, присевшую ему на горло. Ниже пояса, под одеялом, он был совершенно гол, но Либерзон не знал об этом, а если бы и знал, вряд ли вздумал бы обижаться.

Время шло, молоко струилось, кукурузные початки созревали, и копья их листьев ранили кожу. Амбары полнились, на деревьях завязывались плоды инжира, были еще войны и еще, и на склад комбикорма пришел новый работник — пожилой и могучий человек по имени Иошуа Бар.

— Я тебя откуда-то знаю, — сказал ему страж Рылов. — И я разберусь откуда.

Как только в деревне появлялся новый человек, старый страж вылезал из своей ямы с оружием, чтобы «прощупать новичка». Мне нравилось смотреть, как он с усилием выползает из своей зловонной норы, стоит несколько минут на солнце, пока к нему возвращается способность двигаться, потом запрыгивает верхом на свою лошадь, поразительно слаженным движением руки и бедра подает ее назад и галопом вылетает со двора. Такими же поразительно слаженными и заученными были движения всех наших стариков, когда они брали в руки знакомый, привычный им инструмент — старый культиватор, чтобы прополоть траву, или косу, чтобы на праздник Шавуот срезать первые колосья. И таким же было движение дедушкиной руки, когда он гладил свою Шуламит.

Иошуа Бар смущенно улыбнулся. Это был настоящий великан, недалекий и покладистый человек, весь в лысине и морщинах,

— Ну, я, это, покрутился там и сям, — сказал он уклончиво.

— Мы не любим людей, которые крутятся, — сказал Рылов. — Двигающиеся цели, в них тяжело попасть, даже если они с тебя ростом.

— Оставь его, — сказал начальник склада. — Он хороший работник. Чего ты к нему привязался?

— Ладно, — сказал старик. — Но если вы оба, ты и он, хотите умереть в своей постели, пусть не приближается к моему двору.

— Но мы, это, не спим с ним в одной постели. И вообще, как ты со мной, это, разговариваешь? — обиделся Иошуа Бар.

Но Рылов уже пришпорил свою лошадь, выкрикнул напоследок: «И перестань все время вставлять свое „это“!» — и исчез в клубах пыли, так каменно выпрямив спину, что это отбивало всякую охоту следить за ним взглядом.

Иошуа Бар любил играть с деревенской детворой. В обеденный перерыв он заходил в лавку и покупал там буханку хлеба, сто граммов масла, завернутого в вощеную бумагу, и три головки чеснока. Это был его обед.

«Хлеб для здоровья, масло смазывает человеку кишки, чтоб легче, это, ходить на горшок, а в чесноке есть сила, и он против глистов, которые заползают в человека, чтобы съесть его масло», — объяснял он малышам, которые топтались, точно цыплята на обогревателе, на его огромном теле, излучавшем приятную силу и тепло.

В Польше Иошуа Бар был знаменитым борцом. «Я надевал, это, шкуру леопарда, перепоясывался римским поясом и клал на лопатки всех гоев до единого», — возбужденно рассказывал он, демонстрируя старую фотографию, на которой он был изображен в позолоченном картонном шлеме с пышным конским хвостом, и ноги его были крест-накрест перехвачены гладиаторскими ремешками.

Иошуа Бар снимал комнату у Рахели Левин и удивлял начальника склада своим трудолюбием и неутомимостью. Каждое утро он бегал и упражнялся в полях, и его тяжелое буйволиное дыханье разносилось по всей деревне. Дважды в неделю он тренировал деревенскую молодежь в забытых воинских искусствах времен мандата — джиу-джитсу и рукопашной борьбе. «Мне не нужно, это, платить», — стеснительно отказывался он. Но однажды, когда он, побагровев от натуги и удовольствия, показывал малышам, как поднимает одной рукой мешок с комбикормом, из-за кучи сорго вдруг выскочил Рылов, выхватил из кобуры свой русский наган и крикнул: «Ну вот! Теперь я знаю, кто ты. Ты тот силач, из труппы Зейтуни».

Теперь вспомнили все. Хотя годы изрядно проредили былую гриву волос Иошуа Бара, это несомненно был тот самый цирковой силач, который ломал кирпичи и гнул гвозди.

Дани Рылов и секретарь Якоби забрали его в помещение Комитета и вызвали Авраама.

Авраам пришел взволнованный и напряженный.

— Где мой брат? — спросил он с порога.

Но то, что рассказал силач, ничем не могло помочь.

— Твой брат, это, был с нами всего один день, — сказал Иошуа. — Зейтуни дал ему вроде кличку — Альфонсо Коррида, стальной человек из Толедо.

Тошнотворное цирковое прозвище вызвало у присутствующих стон негодования и отвращения.

— Он шел за нами весь день со своей коровой на спине, — продолжал силач.

— Это бык, а не корова. Не она, а он. Бык породы «шероле» — сказал Дани Рылов.

— Ну вот, он, это, шел себе с этим своим коровой, а я глазам своим не верил, сидел в телеге и смотрел, как он все время шел, в этой своей маске на лице, и даже не запыхался. Мы тогда заночевали у арабов в деревне. А Зейтуни, он с того времени, как твой брат к нам пришел, все на меня ругался, а вечером сказал, чтобы я всем готовил ужин, как повар.