— Хочешь огурец, Фаня?

— Потом, — ответила Фаня, и Либерзон не стал торопить ее, чтобы не возбудить подозрение и не испортить приготовленный сюрприз. Он оперся на один из камней, а Фаня легла навзничь на траву и положила пятно своей прекрасной головы на бедро мужа. Стояло послеобеденное время, и мягкое осеннее солнце, бледное, как желток охлажденного яйца, нежно гладило их кожу, просачивалось в старческие суставы и наполняло их души счастьем и любовью.

— Смотри, — сказал Либерзон. Его слабые глаза смутно различили неясные размытые точки, которые посверкивали перед ним в тишине, окруженные прозрачным черным сиянием.

Фаня открыла глаза.

— Муравьиные царицы, — сказала она. — Муравьиные царицы вылетели в брачный полет.

Крылатые царицы полевых муравьев сотнями выбирались на осенний свет, ползли по земле и взлетали в воздух. Многие исчезали в хищно распахнутых клювах стрижей, другие запутывались в паутине, а остальные порхали в полете, тесно прижавшись к своим маленьким самцам.

— Какие они красивые, — сказала Фаня. — Какие они красивые, когда выходят в этот свой единственный день любви и света.

Либерзон смотрел прямо перед собой, пытаясь разглядеть поблескивающих цариц. Фаня снова закрыла глаза и осторожно потянулась, повернув голову набок и прижавшись щекой к его бедру. Он ощутил на своем лице легкое крылатое прикосновение, осторожно поднял руку, чтобы схватить ее пальцы, и понял, что поймал одну из муравьиных цариц.

— Смотри! — сказал он Фане. — Вот она, царица! А я, красота моя, думал, что это ты.

— Это я, — ответила Фаня. — Давай полетим вместе!

Стрижи разрезали воздух своими резкими криками и черными серповидными крыльями. Глаза Фани были закрыты, и темнота под ее веками была розоватой от солнца. Она вслушивалась в отрывистый посвист стрижей и улыбалась, а Либерзон чувствовал невыразимую сладость и любовь, которые перетекали к нему от ее лежащего тела. Он поднес муравьиную царицу поближе к своим слабым глазам, чтобы лучше разглядеть ее точеное тельце.

— Когда Пинес был еще в хорошей форме, — сказал он, — он мог прочесть нам целый доклад о любви, которая позволяет муравьиной царице вырастить крылья.

— Ты тоже можешь, — ответила Фаня. Из ее полуоткрытых губ вырвался короткий вздох, как будто она задремала и увидела сон. Ее рука упала на землю, белые волосы мягко шевелились на ветру. Либерзон посмотрел на нее, почувствовал, как расслабляется ее тело, и осторожно лег на спину, чтобы не разбудить ее. Он положил голову на камень и стал вглядываться в огромное осеннее небо, а рука его медленно перебирала пушок на затылке жены. Долгие годы, прожитые с ней рядом, научили его бережно лелеять свою любовь к жизни, и она горела в нем все ярче, чем старее он становился. «Вечный огонь» — так он называл ее про себя. Он был благодарен Богу за то, что тот был милостив к нему, несмотря на его неверие, и дал ему силу поддерживать этот огонь день за днем. И кибуцу и Циркину-Мандолине за то, что они помогли ему раздобыть этот дар, эту «птицу из виноградника», которой он удостоился.

Несколько цариц опустились на платье Фани, и, прежде чем тоже заснуть, Либерзон осторожно сдул их, чтобы они не ползали по ее коже и не помешали ее сну. Через час он проснулся, дрожа от наполнившей воздух прохлады. Прежде чем он понял, что это не прохлада осени, а холод смерти, идущий от тела его жены, пленки катаракт поторопились затянуть его глаза своим плотным занавесом, и он окончательно ослеп.

Во тьме, что упала на него, пальцы его ощутили ледяную стылость ее кожи, а уши услышали жужжание трупных мух, который чуют смерть за несколько секунд до ее прихода. Из своего укрытия в высокой траве среди виноградных побегов я видел, как он тормошит ее тело.

Потом он с трудом поднялся, выворотил из земли один из кольев прогнившего забора и побрел, нащупывая дорогу среди виноградных лоз. Он шел, крича и всхлипывая. Я знал, куда он идет. Я поднялся и пошел за ним, чтобы с ним ничего не случилось. Шесть часов кряду ковылял он по черным бороздам своей слепоты, натыкаясь на деревья и камни, и падал, споткнувшись о комья земли и оросительные трубы, пока наконец достиг своей цели. Была уже глубокая ночь, и я снова спрятался за небольшим возвышением.

«Она была моим светом», — повторял он, пытаясь объяснить свое состояние сторожам соседнего кибуца. Они прибежали на фабрику пластиков, услышав сигнал тревоги, и увидели там старика, из глаз которого, сплошь затянутых катарактами, текли белые мучнистые слезы. Он пытался разворотить бетонный пол обломком гнилого деревянного шеста. Либерзон не мог объяснить им, как ему удалось пересечь ограду с ее сигнальными устройствами, пройти через железные ворота и не попасть в лучи прожекторов, чтобы в конце концов упасть возле пластиковых катков точно в том месте, где пятьдесят лет назад качались гроздья александрийского муската и парень с девушкой ели виноград с сыром, перебрасываясь веселыми шутками под тающие звуки мандолины.

«Здесь я встретил Фаню», — говорил он им, в десяти километрах от ее тела.

Но двое молодых красавцев не знали, кто такая Фаня, кто такой Либерзон, и не представляли себе, что долгая и непримиримая война между их кибуцем и нашей деревней началась именно здесь, из-за него, под слоем этого бетона и цемента.

Я видел, как они поднимают Либерзона, гладят его по волосам и растерянно советуются между собой. Теперь, убедившись, что они не сделают ему ничего плохого, я поднялся и пошел обратно в деревню. Издали я увидел красный мигающий огонек «скорой помощи», выезжавшей из ворот кибуца, и понял, что Либерзон лежит внутри, немощный, но гневный, бормоча непонятные слова о каком-то оставшемся в поле огурце. Фаню привезли домой еще раньше, и две зеленые осветительные ракеты, взлетевшие со двора Рылова, уже приказали поисковым группам вернуться.

Когда я вернулся во времянку, меня встретили Даниэль и Якоби. «Где ты был? Тебя ищут по всей деревне!» — сердились они.

Либерзон приказал им привести меня. Старик был прям и деловит. Самым решительным тоном он сообщил нам, что хочет похоронить Фаню «на новом кладбище Баруха». Он был так раздражен, что не дал никому перебить себя и не позволил напомнить о его прежнем отношении к «Кладбищу пионеров». Но раздражение его было вызвано не скорбью или горем, как бы они ни были глубоки, а тем, что смерть возлюбленной не открыла ему ничего нового и не научила ничему, чего бы он не знал раньше. «Предчувствуемая боль разлуки в конечном счете она всегда оправдывается», — писал дедушка в одной из своих записок за многие годы до того, а во всей Долине не было большего, чем он, специалиста по исчислению разлук и счету печалей.

«В отличие от большинства любящих, — со стоном сказал Либерзон, — слепота поразила меня лишь в ту минуту, когда любимая покинула меня. Не тогда, когда я увидел ее впервые, и не тогда, когда она была со мной».

Он отказался пойти к врачу, чтобы снять катаракты.

«Она была моим солнцем, луной и звездами, тем светилом, что управляло сменой моего дня и ночи, — вздыхал он назавтра, когда я копал ее могилу. — Ужас великой тьмы охватил меня». Я помнил его язвительные слова в протоколе заседания Комитета, посвященного моему кладбищу, когда он заявил, что я «импортирую трупы», и обзывал меня «пагубным примером» и прочими подобными словами. Но я не удивлялся. На этом этапе своей жизни я уже мог различить руку дедушки, которая разрыхляла землю передо мной и указывала будущему его течение. Каждую ночь я ложился спать в выкопанных им канавах и просыпался, мокрый, дрожащий, смердящий, когда поток его пророчеств подступал к моим ногам.