– Погоди, Артошка, погоди!.. А как же тогда твои похождения? Ты же сам для того и снял квартиру, чтобы водить туда хорошеньких немочек!

– Да ну их всех!.. Приходится, сам понимаешь… Как же без этого?.. Ты-то для чего себе немочку завел?.. Выйдешь этак на улицу, глазами на одну, на другую, квартала не пройдешь – ага, есть охотница порезвиться. Ну вот и резвишься, а потом… потом сплошной стыд и срам… так ведь и без этого нельзя-то! Помнишь, как в походе месяцами с корабля не сходили? Думал умом тронусь, спущусь на берег и подвернется столетняя старуха и ее не пожалею! А в душе – хочу такую, чтоб за ней гнаться по всему белому свету, хочу гордую, чтобы нос от меня воротила, а я ее одолел, заставил себя полюбить. Понял, Морозка?

– Ну вот, кажись, и явилась она по твою душу, – пошутил я.

Артамон только вздохнул. Отродясь я не видывал такой скорби на его круглой физиономии.

– Сдается, твоя красавица чересчур шустро бегает, – сказал тогда я. – Держись, Артошка!

– Ты только Сурку не говори, засмеет, – уныло попросил он. – А как быть, коли я такой уродился? У меня кровь горячая, не то что у него…

И я невольно задумался, что же это за штука такая, горячая кровь, до каких лет она сохраняет способность к кипению.

Я, кажется, испытывал такие бурные страсти в восемнадцать лет, во время похода сенявинской эскадры и, разумеется, потому, что выплеснуть эти страсти и успокоиться было совершенно невозможно. На Артамона же накатило в двадцать четыре года. На Сурка, возможно, не накатит уже никогда…

Вечером мы с Бессмертным погрузились на тот самый йол, что доставил нас на Даленхольм. Его командир, на вид ровесник сержанта, покосился на меня, потом поглядел на Бессмертного вопросительно.

– Не волнуйся, Дружинин, а лучше запомни этого молодца в лицо, – сказал сержант. – Может статься, он без меня явится в порт, так ты окажешь мне услугу, коли возьмешь его на йол. Звать его Морозов, мичман Морозов.

– Настоящего мичмана за семь миль видать, – с мнимой уважительностью отвечал Дружинин. – Сущий морской волк – три якоря без хлеба сгрыз!

Я растерялся, как в начале своего плавания на «Твердом», не раз побывав жертвой морских шуток.

– Да будет тебе, – усмехнулся Бессмертный. – Может, он еще почище твоего выучится управляться с парусом.

– Для того с шести лет надобно служить, – без тени улыбки произнес Дружинин. – Я свое судно заставлю менуэт танцевать при любом ветре, и тебе это известно. В двадцать лет такому уже не обучишься, а разве что выполнять поворот оверштаг, не более.

– И кому ты об этом толкуешь? – несколько высокомерно спросил Бессмертный. – Я не мастак плясать даже польский, не говоря уж о контрдансах, но проведу йол по любому водяному лабиринту, если только ширина его будет хоть четыре сажени, а ветер не сорвет к черту паруса.

Это, видать, был давний спор, и я решил не придавать ему значения, тем более, что они заговорили о каких-то особенностях парусины.

Мы прибыли в Ригу вечером. Меня высадили на берег у Московского форштадта, а Бессмертный отправился в порт докладывать, что приказание исполнено и что на Даленхольме царит совершенный артиллерийский порядок. Кроме того, ему нужно было сдать в лазарет гребца с Артамоновой лодки, парня покусала какая-то мелкая крылатая сволочь, отчего все его лицо распухло и покраснело, он едва мог чуть приоткрыть глаза.

Я, не заходя на Швимштрассе, неторопливо отправился к назначенному сержантом месту на Большой Броварной, где селились пивовары. Там располагалось питейное заведение, где я мог дождаться Бессмертного, а заодно и побаловать себя хорошим пивом.

По дороге я, убежденный в своем преображении и в своей неузнаваемости, взял малость вправо и прошел мимо «Мюссе». Театр все еще был закрыт, за окнами стоял непроглядный мрак. Я задрал голову, чтобы увидеть скат крыши и те маленькие окна, из которых вражеские лазутчики выпускали голубей. И тут я вспомнил, что забыл рассказать Бессмертному о своем приятеле-будочнике. А ведь Иван Перфильевич уже делом доказал свою приверженность ко мне и мог быть очень полезен при расследовании театральных тайн.

На сей раз я к его полосатой будке не подошел – это было бы преждевременно.

В погребке я оказался, когда уже смеркалось. Ждать Бессмертного пришлось недолго. Явившись, он от дверей подал мне знак следовать за собой. Мы вышли, и я немало изумился, увидев предмет, из-за которого злился на Сурка.

Двое матросов с йола, на коем я сплавал на Даленхольм и обратно, держали за штырь красный селерифер.

– Зачем это, Бессмертный? – удивленно спросил я.

– Потрудитесь рассуждать логически, – отвечал он. – Это французское изобретение не так уж плохо, коли использовать его с умом. Я бы сделал диаметр колес поменее, чем у брички, и поместил на брус два сидения. В таком виде я бы отдал селериферы нашей медицинской службе, они были бы удобны для перевозки раненых и доставки их в лазарет. Когда два человека тащат под неприятельским огнем носилки с одним раненым, то оба могут погибнуть с ним вместе, к тому же, неспособны быстро двигаться. А те же два человека, придерживая селерифер, на котором разместилось двое или даже трое раненых, могут бежать бегом.

– Логично, – согласился я. – Вы хотите вывезти на селерифере Эмилию?

– Совершенно верно. Это можно будет сделать очень скоро. Я был в Цитадели и обо всем столковался, есть у меня и бумага, с которой нас всюду пропустят. Лучше бы, конечно, сделать это еще вчера, но я должен был сопроводить груз на Даленхольм и убедиться, что без моего присмотра там не натворили глупостей. Идем, Морозов.

Мы оставили матросов с двухколесным уродом на Малой Песочной, уговорившись, что я подам им сигнал. Боцманская дудка, которой меня снабдили, висела у меня на шее под одеждой, и я мог достать ее очень скоро.

Разумеется, двери дома, где находилась Эмилия, оказались заперты на засов, а Артамона, чтобы навалиться, и Сурка, чтобы справиться с засовом через щель, у нас не было.

Бессмертный, ничтоже сумняшеся, постучал в окошко, и вскоре мы увидели за стеклом физиономию домашней служанки. Она приоткрыла створку. К счастью, эта особа была немкой и поняла слова Бессмертного. А сказал он по-немецки следующее:

– Прошу позвать хозяина этого дома. К его жильцам проявляет интерес военная полиция.

Повторяю, военная полиция являлась для нас до поры заведением загадочным. Можно было предполагать, что во время войны ее полномочия очень велики. А рижские бюргеры и айнвонеры отличались благоразумием – они могли ссориться и мириться между собой сколь угодно, могли вчинять друг другу самые несуразные иски (один иск о каменных котах, размещенных на фасаде дома так, что их задние части под задранными хвостами обращены оказались к соседским окнам, чего стоил!), могли даже посылать гонцов в столицу, чтобы при дворе защитить свои интересы, но обыденный порядок они почитали свято, споры с полицией случались редко. А тут еще и война, и полиция не простая, а военная!