– Теперь я знаю точно. Наверное, и раньше подозревала…

Значит, есть кто-то другой, сказал он тогда. Нет, ответила она, никого. Он принялся горячо объясняться в любви – по молодости лет ему казалось, что это все изменит, – обещал, что будет ждать сколько нужно, пока она определится.

– Я определилась, – ответила она. – Пожалуйста, не настаивай – только себе хуже сделаешь. Бедный Арчи! Мне так жаль!

В тот же день он уехал из дома и вскоре отбыл во Францию – подальше от Руперта, его семьи, беспечного круга друзей. Отец оставил ему небольшую сумму, и он поселился в Провансе: давал уроки английского и рисования, продал пару-тройку картин; словом, как-то справился. Однажды Руперт с Изобел провели с ним несколько дней.

После смерти Изобел Руперт приехал к нему на неделю – странно притихший, опустошенный – даже смеяться не мог без слез. Бесконечно слонялся по студии, натыкаясь на вещи, постоянно вертел в руках карандаши и сигареты. На следующий день Арчи повел его на трехчасовую прогулку, а по возвращении поставил перед ним огромную миску рагу.

– Ты обращаешься со мной как с собакой! – воскликнул Руперт на третий день такого режима. Посмеявшись над собой, он неожиданно разрыдался. Его наконец прорвало, и он проговорил всю ночь, до первых петухов.

Назавтра вместо прогулки они отправились на пленэр.

– Арчи, ты – настоящий друг, – сказал Руперт. – Лучше, чем я тогда. Наверное, тебе и правда нужно было уехать.

Помолчав немного, он добавил почти робко:

– Но ведь все уже прошло, да? Ничего, что я спрашиваю?

– Нет, – ответил Арчи, и это была правда – в каком-то смысле: уже отболело. Бывало, он не вспоминал о ней целыми днями; лишь пару раз, когда балансировал на грани влюбленности в других, «вмешалась» она, и он отступил. Тянулась череда девушек: позировали, спали с ним, готовили, чинили одежду и временами составляли приятную компанию, однако он так и не зашел дальше привязанности и вожделения.

Осенью 1939-го Арчи вернулся в Англию, чтобы поступить добровольцем на флот. Они с Рупертом здорово напились тогда, в Веймуте, и отлично повеселились, а потом разошлись в разные стороны: он – в береговые войска, а Руперт – на эскортный миноносец. Когда он узнал о Руперте, то сразу написал его матери, к которой очень тепло относился. Та пригласила его в гости, и после ранения он решил принять приглашение. Он знал, что Рейчел до сих пор не замужем, и немного волновался: как-то они встретятся? Что он почувствует? На следующий день он усмехался над собственным волнением – чувства почти не изменились. Достаточно ей было протянуть руку, взглянуть с милой откровенностью, заговорить с легкой растяжкой, так похожей на Руперта, – и он снова оказался в плену ее красоты и поразительной скромности, трогательной, как и прежде. Если она и переживала из-за прошлого, то виду не подала. Они почти не оставались наедине: этому препятствовали работа в Лондоне – «на подхвате», как она выразилась, и домашние обязанности – Рейчел всегда что-то ненавязчиво доделывала за других. Это она сказала ему, что Клэри отказывается верить в смерть отца, и попросила быть с ней помягче. В другой раз она упомянула, как глубоко мисс Миллимент интересуется живописью и как ей нравится об этом беседовать: «Руп говорил, что она поразительно сведуща и восприимчива». Потом еще Бриг, которому так приятно, когда ему читают «Таймс»… Их редкие разговоры всегда сводились к кому-то другому. Впрочем, он поймал себя на том, что с удовольствием считывает различные намеки, и мало-помалу плавно встроился в жизнь семьи. Раненая нога все еще болела, особенно если напрягать, но врачи предупреждали, что выздоровление займет много времени. В октябре он робко намекнул хозяйке, что ему пора двигаться дальше – «Милый мой, но куда и зачем?» В отличие от Казалетов, его семья была немногочисленна, родственники почти не поддерживали отношений. После смерти отца мать ударилась в учение Гурджиева, не обращая внимания на остальных, а единственная сестра, сильно старше, вышла замуж за канадского доктора, они виделись всего лишь раз за последние двадцать лет. У нее было пятеро детей, неотличимых друг от друга, как набор гаечных ключей; на Рождество приходили открытки с фотографией семьи. Нет, ехать ему было решительно некуда. Даже больше того – он почувствовал все возрастающее желание остаться, и не без причины: он твердо решил предпринять еще одну попытку сделать ей предложение. Однако чем больше он думал об этом, тем больше сомневался: когда она откажет – если откажет (он вовсе не был уверен), – это будет означать конец всем надеждам на любовь, семью. Проще отложить объяснение, пустить ситуацию на самотек. Он говорил себе, что нужно дать ей время привыкнуть, узнать его получше, что еще слишком рано – словом, банальные вещи, в которые хочется верить самому.

И вот теперь все кончено. Он мог оставаться, сколько пожелает, – это уже ничего не изменит. В тот вечер он разгадал секрет, совершенно неочевидный для остальных членов семьи. Это была ее личная, сокровенная тайна. Бедняжка, нежно подумал он: как ей, должно быть, трудно скрываться – ей, всегда такой открытой, такой бесхитростной!

Похоже, Сид давно приняли в семью: после ужина она извинилась перед хозяйкой за то, что не сможет остаться и сыграть сонаты, на что та велела ей немедленно отправляться в постель с чаем и грелкой. Рейчел тут же вскочила и поспешила на поиски всего необходимого.

В ту ночь, лежа в постели, он попытался разобраться в себе. Любовь – чувство мучительное, болезненное – и, как видно, не только для него. Судьба Руперта гнетущей неизвестностью висела надо всеми: над его странной, мрачной дочерью, над его женой, которую Арчи когда-то считал ужасной ошибкой. Он помнил, как Руперт сказал однажды, под конец своего визита после смерти Изобел: «Наверное, придется жениться ради детей – найду какую-нибудь тихую, домашнюю девушку». В свой медовый месяц он привез к нему невероятно хорошенькую ветреную кошечку, в которую был явно влюблен до безумия. «Это Зоуи», – представил он ее так, словно явил миру богиню, королеву, самую красивую женщину на свете. Арчи сразу же все разглядел: ее самовлюбленность, детский эгоизм, стремление всегда настаивать на своем. Теперь же она изменилась: утратила яркость, казалась не уверенной почти во всем, кроме ребенка. Он сделал комплимент хорошенькой малышке и был тронут, когда Зоуи возразила в ответ: «Она еще и умница – вся в Руперта. У нее будет хорошее образование и настоящая карьера – не то что у меня». В отличие от Клэри, она не могла разговаривать о Руперте: однажды попыталась, но ее глаза тут же наполнились слезами, лицо исказилось, и она молча выбежала из комнаты. А мать… Когда она упоминала Руперта – только наедине с ним, – то делала едва заметное усилие, чтобы оставаться спокойной. Живого или нет, Руперта здесь очень любили. Кажется, я потерял двоих единственно дорогих мне людей, думал Арчи.

Тут он почувствовал, что нога отчаянно разболелась, и выбрался из постели на поиски таблеток.

– Слюнтяй! – пробормотал он вполголоса: Рейчел никогда ему не принадлежала, а значит, он ее и не «терял». Что касается Руперта – почему он не верил, как его дочь? Да потому, что Франция превратилась в немощную, продажную истеричку: Даладье и Блюма приговорили к пожизненному заключению за «поражение», за смерть двоих немецких офицеров расстреляли две сотни заложников, режим Виши нес ответственность за арест и депортацию тысяч евреев… В любом мятеже Петен обвинял британских агентов, устраивались повальные обыски с целью выявить «нелояльных» этой слабоумной марионетке. В такой атмосфере иностранцу выжить трудно, даже с хорошим французским; ему понадобится очень серьезная поддержка и защита местных, а цена лояльности и без того слишком высока, – однако находились и такие люди. По сравнению с этим получить ранение на мостике торпедного катера – сущая ерунда, думал Арчи, засыпая.