«Стоит ли мне без промедления уничтожить тайную канцелярию наставника Чжана и поставить на место зарвавшуюся братию Шаолиньской обители?!»

Вскоре я был приближен к трону.

Мне вручили почетную дщицу из слоновой кости, цвет придворной знати склонился передо мной – а я видел бамбуковый частокол и бритые головы на нем.

Поверь мне – я отнюдь не щепетилен и не робок. Если по зрелом размышлении я пришел бы к необходимости уничтожения сановников-монахов, я сказал бы об этом кому угодно: государю, Будде, Князю Темного Приказа! Но знать, что цена твоему опрометчивому слову, вовремя подвернувшейся на язык цитате, сдобренной лестью, – несколько десятков отрубленных голов…

Выслушав из твоих уст доклад судьи Бао, я еще раз изумился проницательности моего друга и всеведению государя: теперь, пожалуй, я понимаю смысл поступка Сына Неба. Стремительная жестокость Хун Ци превратилась в обдуманные меры предотвращения. Если и впрямь есть сила, способная влиять на человеческие поступки нечеловеческими путями еще до того, как они свершились… сегодня я бы и сам приветствовал казнь Чжан Во и его людей. Но сегодня. И это ничуть не умаляет моей вины. Ни перед Поднебесной, ни перед казненными… перед самим собой.

Когда ты будешь рассказывать об этом моему другу Бао, передай: я не прошу о снисхождении, я даже не молю о понимании – я лишь хочу, чтобы меня не презирал единственный человек, которого я безоговорочно уважаю.

Потому что в течение недели я подготовлю дела для своего преемника и выпью яд на пороге присутственной залы Училища, на том самом месте, где мой язык стал палачом.

Толстый студент Бао много лет назад говаривал:

«Невелика месть, невелика заслуга – повеситься на воротах дома обидчика».

Может, и так – но я не вижу иного выхода.

Я просил тебя слушать и молчать! Слушать и молчать! Ты сейчас не человек! Ты мой посмертный голос и крылья моих почтовых соколов. Уговаривая меня жить дальше, ты оскорбляешь все поколения моих предков! Поэтому сиди и запоминай.

Или ты полагаешь, что я не читал трактата великого Сунь-цзы, главу о пяти видах лазутчиков? Там ни слова не говорится о лазутчиках, дающих непрошеные советы…

Напоследок добавлю: закончив церемонию возведения в ранг, государь помолчал, повертел в руках диск из белой яшмы, исписанный иероглифами «цзин» и «жань»… Ты вздрогнул, мой участливый гость? Бэйцзинцы еще не успели рассказать тебе о причуде нового Сына Неба? О том, что он всегда носит с собой этот диск и время от времени пишет на нем иероглифы, всегда одни и те же?! Он пишет их черной тушью, какой пишутся указы о призыве войск на помощь. Впрочем, я отвлекся, и не в диске дело – даже если ты полагаешь, что я не прав.

Так вот, государь повертел диск в руках и сказал внятно, с явной угрозой, не стесняясь присутствия множества людей:

– Шаолинь должен быть разрушен!

После чего… недостойно судить правителя, но мне показалось, что он смешался. Оглянулся по сторонам, будто государю показалось, что он уже когда-то произносил подобные слова – пусть не точно эти, пусть при других обстоятельствах или в других жизнях, но вкус их был знаком государю, вне сомнений, знаком!

– Шаолинь должен быть разрушен! – еще раз повторил Хун Ци и показал мне, что аудиенция и церемония возведения в ранг закончены.

Когда он удалялся, я смотрел ему в спину и думал: вот идет судьба.

Но тогда я не понимал, чья именно: только моя или всей империи.

Я и сейчас этого не понимаю.

…А мухи все бились о флер окна, все жужжали наперебой, трепеща крылышками.

Лето, раздолье для мух.

Змееныш смотрел в пол, на паркетину с рожицей Маленького Архата, и думал: «Пожалуй, Будда прав. Наша жизнь действительно переполнена страданием. И есть выход. Только Будда предложил выход для всех или хотя бы для многих, а этот несчастный воробей – для одного себя. Я не осуждаю его. Нет. Не осуждаю».

За дверью послышались шаги, и звонкий голос доложил:

– Гонец от императора к Государеву Советнику!

– Просите немедленно войти! – после некоторой паузы отозвался сановник.

И повернулся к Змеенышу.

– Спрячься за той ширмой, – властно приказал он. – Нет, за павлиньей! Я хочу, чтобы ты знал как можно больше о последних днях моей жизни, когда встретишься с моим другом Бао. Но если послание Сына Неба окажется сугубо конфиденциальным…

«Ты на всякий случай прикажешь оскопить меня и отрезать мне ноги, – чуть не вырвалось у Змееныша. – А перед тем как выпить яд, пошлешь своих людей доставить меня в Нинго».

– …Я попрошу гонца прерваться, сославшись на необходимость принять лекарство, а ты исчезнешь из кабинета. За ширмой находится дверца – не думаю, что тебе стоит что-то объяснять. Обратишься к любому из слуг от моего имени – и тебя определят на ночлег.

Уверенный тон сановника не предполагал и тени сомнения в том, что Змееныш поступит именно так, как приказывают, а не исчезнет, к примеру, навсегда и в неизвестном направлении.

Видимо, бывший тайчан боши, а нынешний Государев Советник и впрямь отлично изучил трактат Сунь-цзы, главу о лазутчиках. Уж если судья Бао доверил сему человеку опаснейший доклад. В общем, в худые бурдюки не льют доброе вино!

И вот тут-то досточтимый сановник оказался не совсем прав – не насчет бурдюков, а насчет намерений Змееныша Цая.

Скрываясь за шелковыми павлинами, прогуливающимися на шелковом лугу, лазутчик всерьез подумывал о том, чтобы немедленно воспользоваться указанной дверцей.

Но гонец от государя…

От государя с яшмовым диском, исписанным иероглифами двух видов!

– Тебя накормили? – негромко спросил Государев Советник, мелкими шажками прохаживаясь по кабинету в ожидании посланца.

– Да, – шепотом отозвался Цай. – Премного благодарен.

Его действительно накормили. И Змееныш сам не понимал, почему наотрез отказался от мяса и курятины, ограничившись баклажанами, маринованными рисом и морковью. Опять же чай – чашки три выхлебал… Змееныш боялся признаться самому себе, что Пять Запретов[62]и распорядок жизни Шаолиня въелись в него гораздо крепче, чем можно было предположить. Даже «лежа в тине», он регулярно просыпался в конце пятой стражи, положенное время высиживал у стены, выпрямив спину и думая ни о чем; после чего тщательно омывал тело и приступал к «рукам восемнадцати архатов».

Орел впивался в горло, монах вдевал в иголку золотую нитку, порхала упрямая птица Луань, руки ткали смертоносную паутину, совмещая науку сурового Бодхидхармы и науку строгой бабки Цай – а Змеенышу все казалось, что вот-вот из-за спины прозвучит низкий рокочущий голос: