Но дело близилось к вечеру, а толку было чуть – один еле слышный стон за все время.

– Огнем надо! – тихо бурчал подмастерье-заплечник, раскладывая на холстине ряд щипцов и клещей. – Огонек – он завсегда говорило развязывает… самое милое дело! Помню, года три назад, еще при девизе Вечной Весны, изменщика-телохранителя работали – ох и детинушка был! Батог отскакивал! А как каленую спицу сунули туда, где у него не кругло, – мигом запел: винюсь, каюсь, злоумышлял и готов претерпеть!.. Вот и этого бы, преподобного, – огоньком…

– Жаль, Сым-Хватала слег, – вторил ему собрат по ремеслу. – Старенький он, Хватала, забывать все стал, я ему одно, он мне другое… а как пытуемого увидит – куда годы и деваются! Орел! Закогтит, и клещей не надо! Одна беда – учеников не берет. Болтали караульщики, будто девку какую-то учит… врут небось! А я просился – так он мне в рожу дал! Несильно, правда… он старенький, а я ж не пытуемый, чтоб мне со всей силушки прикладывать…

И оба подмастерья согласно закивали головами, – видно, уважали слегшего Сыма-Хваталу и жалели, что не берет тот учеников.

А насчет девки – это, конечно, враки…

В толстую дубовую дверь забарабанили кулаками. Нет, даже не кулаками, а древками алебард. Чиновник мигом нацепил шапку и принял достойный вид, а палачи покосились на него и приостановили махание батогами. Мало ли кого принесла нелегкая, ежели так колотят?!

– Государев Советник с инспекцией! – рявкнули от входа (писарек, невзирая на почтенный возраст, уже успел метнуться и поднять засов).

Палачи переглянулись и обрадованно утерлись – перерыв, значит!

Самое время отдышаться и водички попить.

Перерыв и впрямь вышел долгий. Явившееся начальство церемонно приветствовало начальство пребывавшее, и Государев Советник углубился в протоколы дознания. Его интересовало все: последовательность усиления пыток, имена и стаж работы заплечников, причина отсутствия знаменитого Хваталы, время и степень воздействия на пытуемого, состав пищи узника и частота кормления; чиновник-дознатчик почтительно стоял рядом и изредка комментировал описанные события. Временами вспыхивала дискуссия. Только и слышалось:

– Ничтожный глубоко убежден: двойное кормление вредно сказывается…

– Осмелюсь возразить: ослабевший от голода пытуемый теряет изрядную толику чувствительности…

– И все же позднорожденный утверждает: если в приказе говорилось про необходимость избежать членовредительства!..

– Согласно высочайшему рескрипту…

– Методы духовного устрашения…

– Но он же монах! Клейменый сэн-бин! Сами знаете, высокомудрый, – шаолиньская братия…

– Оказывал сопротивление?

– Что вы! Просто молчит!

– Просто молчит? Или дознатчики недостаточно усердны?

– Переворачиваем горы!.. Про дом забыли, ночуем в допросной зале, трапезничаем тут же… рук не покладая…

– Со своей стороны я порекомендовал бы…

Наконец Государев Советник отложил протоколы и задумался.

Трое людей его свиты лениво стояли у двери, прислонившись к стене; четвертый же находился на шаг впереди прочих и напряженно всматривался в пытуемого монаха.

Змееныш Цай понимал, что умирает.

Умирает, как лазутчик.

Тонкость! Тонкость! Мастер «листвы и ветра» равно спокойно жертвует врагом, другом и собой.

Эта тонкость сейчас рвалась в клочья – и впрямь, где тонко, там и рвется! – Ошметки прежних навыков метались в сознании Цая мошкарой из сновидений, и глаза слезились без причины, а сердце грозило разорвать грудную клетку. Кого он сейчас видел перед собой? Преподобного Баня? Наставника Чжана, главу тайной службы? Чья голова торчала на колу; чьи руки скрещивались под ней?! Кто сейчас жестоко страдал в колодках?! С этим ли человеком они покидали Шаолинь, ехали в Нинго и плыли к Бэйцзину?! Или все пять чувств подводят измученного Змееныша, чудом оставшегося в живых?!

Какая разница?!

Уйти! Немедленно уйти и этой же ночью отправиться обратно в Нинго, потому что лазутчики жизни – это те…

Ладони Святой Сестрицы с нечеловеческой скоростью простучали по груди монаха – так бьет лапами кошка или лиса, – и преподобного Баня швырнуло через всю комнату, ударив спиной о стену.

Такой удар сломал бы обыкновенному человеку позвоночник.

Но монах встал.

Уйти! Вот она, дверь, – и словно не было ни дороги на Бэйцзин, ни старого Ши Гань-дана, ни Святой Сестрицы, ни преподобного Баня… Ничего не было! Бабушка, помоги! Я больше не в силах оставаться прежним юношей с душой змеи и сердцем старика! У меня седая голова, я должен был подохнуть к завтрашнему утру, но, видать, не подохну, и значит, это уже не моя жизнь, а дареная, с чужого плеча, медяк в плошке!.. Яшмовый Владыка, почему я не даю себе сделать этот шаг, почему всматриваюсь в лицо пытуемого, еле видное из-за канги, и ноги не хотят меня слушаться, а в мозгу хохочет взбесившийся нетопырь: «Шаолинь должен быть разрушен!»

Почему?!

Но совсем рядом, под убийственный смех твари, в который уже раз падал и вставал монах из тайной канцелярии, сэн-бин с клеймеными руками, наставник и насмешник – падал и вставал, не давая проклятой блуднице приблизиться к беспомощному Змеенышу.

Падал.

И вставал.

Ползи, Змееныш!

Прочь!

Вычеркни из памяти прошедшие дни, вычеркни события, недостойные лазутчика из семьи Цай: ты не спасал Маленького Архата, не учился у сэн-бина из тайной службы, не ловил губами редкие капли дождя, слушая, как шаркают вощеные подошвы монашеских сандалий, уводя их хозяина – того, кто не сдал тебя Золототыквенным! – к бамбуковому колу или к допросной зале…

Забудь!

Не было!

Лазутчики жизни – это те…

Достав из мешочка иглы – не обычные, длинные, а коротенькие, чуть меньше палочек для еды, с колечками на тупом конце, – монах внимательно поглядел на человека без возраста.

Рука человека без возраста скребла по земле, обдирая ногти – словно чего-то требовала.

Монах вложил в чужие пальцы иглу и стал ждать.

Ползи, Змееныш!

Как умирают монахи?

Как?!

Так же, как и лазутчики.

Змееныш Цай, бывший лазутчик жизни, криво усмехнулся и вышел на середину допросной залы.

– Я, рожденный в травах, безрассуден и глуп, – сказал он, поклонившись, и Государев Советник вместе с чиновником удивленно посмотрели на дерзкого. – Но по моему ничтожному разумению, дело кроется в нерадивости палачей и неумении добиться большого малыми средствами. Если мне будет дозволено, я осмелюсь продемонстрировать, как «птица Пэн склевывает алмазный столб».