ему на шею, как героиня старых фильмов. Она с трудом сдерживается, но я уже заметила, как ее буфера стали разворачиваться в его направлении. Она бросает мне в руки пакет с брауни в качестве утешительного приза, словно служанке:

— Вот, держи, это, кажется, твое.

Все это время она не сводит взгляда с Лалита.

Я ловлю пакет, радуясь, что там что-то осталось. Всего два печенья? Черт. Они с Шейлой… хорошо поживились.

С Таней случился небольшой приступ паники. Она наконец поняла, что проиграла не мне, а Бюстине, несмотря на всю свою сексуальность, несколько… вульгарной и дешевой. Для моей утонченной кузины это равносильно поражению перед Дональдом Трампом: нечто невозможное, тем не менее случившееся. Теперь всю оставшуюся жизнь она будет вспоминать об этом, анализировать и повторять с неиссякаемым недоумением: как такое могло произойти?! Как мог мужчина выбрать себе в супруги кого-то настолько вульгарного, отвергнув стильную и утонченную натуру вроде нее?

— Прекрасные брауни! — восклицает тетушка, хватает еще одно печенье и съедает его целиком. — Я не ела сами знаете что с тех пор, как мне было двадцать!

Шейла Бу, любительница конопли и работы с обнаженной натурой.

— Шейла! — рявкает дядюшка Балли, как канонирский залп. — Прекрати немедленно! — Он хватает ее за пухлую руку, чтобы потащить за собой, как на прицепе.

— Прекратить что? Прекратить изображать из себя то, что ты хочешь увидеть? Или прекратить быть собой?

Ой-ой.

— Мне нет дела до твоих «поисков себя», это все чушь. Ты больше не будешь рисовать. Я этого не допущу. — Он произнес «рисовать» так, словно сдерживал рвоту. — Все, я так решил.

— Надо же, ты решил! — Она медленно поворачивается к нему, стараясь встать так, чтобы все ее тело смотрело прямо на него. — И что же ты сделаешь? Снова сожжешь все мои рисунки?

Каждое ее слово — молния, каждый взгляд — острый нож. Она не отводит глаз от лица дядюшки Балли, словно призывая его сделать следующий шаг. Но он стоит, не двигаясь, почти не дыша, распахнув крохотные глаза и плотно сжав губы. Она разговаривает сквозь сжатые челюсти, привыкшие годами сдерживать все внутри и ни слова не выпускать наружу.

— Иди ты в задницу, Балли Арора!

Пляж, ночь, гостиная, люди в ней — все замерло в абсолютной тишине. Пресвятая Мать Богородица! Этот вечер точно закончится чьей-нибудь смертью. Или разводом. Без вариантов.

— Шейла-диди, послушай, пожалуйста! — Мама пытается пробудить ее с помощью того, что раньше заменяло тетушке искусство. — Зоя не хочет выходить замуж! Спаси нас от этой катастрофы!

— Спасти вас? — бормочет тетушка Бу. — Как я могу кого-то спасти, если не смогла спасти себя?

— Зоя собирается в Нью-Йорк! — рыдает мама. — Как мы будем людям в глаза смотреть, если завтра придется отменить свадьбу? — Она заливается слезами.

Тетушка Бу поворачивается ко мне, и я тихонько ей киваю. Ее лицо тут же озаряется радостной улыбкой.

— Так ты решилась. Ты едешь в Нью-Йорк, — шепчет она больше себе, в тихом потрясении и восторге, и мое сердце захлебывается от радости за мою Волшебную Бу, семнадцатилетнюю чудесную девушку с широко распахнутыми глазами, как на фото, которую мы обе помним сердцем.

— Вот это сияппа так сияппа! — посмеивается она, хлопая в ладоши.

А мне приходится сдерживаться, чтобы не броситься ей на шею от переполняющей сердце радости, смешанной с болью.

Я на всю жизнь сохраню память о том, как выглядело ее лицо в тот вечер: хмельное и порозовевшее от счастья.

Мамины губы беззвучно шевелятся. Какой бы реакции она ни ожидала от Шейлы Бу, она не получила того, чего хотела. Папа падает на желтый диван возле двойных дверей. Все понимают, что это конец, вот только конец чего? Ну что же, дорогой читатель, давайте назовем это так: конец старой, привычной жизни. Наконец.

— Не останавливайте Зою сегодня. Пожалуйста. Если вы решите это сделать… — Шейла Бу задыхается, словно грозящие нашим близким последствия слишком тяжелы, чтобы выразить их словами. — Я лишь надеюсь, что хоть кто-нибудь из вас поймет это стремление прожить жизнь по-своему. Вот только хорошо, когда человек это понимает до того, как осознает, что упустил свой шанс. И ему остаются одни сожаления…

Больше она не говорит ни слова, и возникшая тишина до краев наполняется болью.

Ее картины сжигали, ее надежды крушили, ей разбивали сердце, и это происходило из года в год. Но сегодня этому положен конец. Кто был с ней так безжалостен? Мы. Мы ограничивали и осуждали, управляли и диктовали, ссылаясь на традиции. Но кто платил за то, что нужно было нам? И какой ценой?

Шейла Бу идет к дверям, и каждый шаг дается ей с трудом. В ее волосах блестит седина, на лице отпечаток страдания. Такие следы оставляет только боль.

Это и есть расплата.

Мне невыносимо видеть ее такой. Моя непримиримая, неистовая тетушка не должна просить и умолять о том, что и так принадлежит ей по праву. Потому что у каждого из нас есть это право: прожить жизнь так, как хочет сам.

Я не оставлю ее оплакивать себя в одиночестве. Не смогу.

— Шейла Бу! — кричу я. — Подожди!

Она поворачивает голову, удивляясь голосу поддержки в океане осуждения. Я подбегаю к ней, взлохмаченная и трясущаяся. Стихает музыка и смолкают голоса.

Я протягиваю ей руку, и она сжимает ее, как спасательный круг, пряча мои холодные пальцы в своих теплых ладонях. Мы смотрим друг на друга, перед тем как оглянуться на тех, кто остался позади. Неподвижные желтоватые фигуры, они похожи на актеров, вышедших на поклон и ожидающих падения занавеса.

Так, держась за руки, мы медленно идем к двойным дверям. Внутри меня поселилась странная пустота, как в конце долгой и тяжелой битвы. И в то же время я ощущаю надежду и ожидание чего-то прекрасного. Вокруг нас плещется целое море незнакомых людей, пропускающих нас мимо себя.

Мы выходим в коридор, заканчивающийся фонтаном переливающихся огоньков.

И не оглядываемся назад.

ЭПИЛОГ

Стук стульчака об унитаз слышен даже на месте 50С. Люди потягиваются и расталкивают соседей, заставляя их пробудиться. В воздухе витает острый аромат кофе, и симпатичные стюардессы «Люфтганзы» ловко катят тележки с завтраком, пока самолет маневрирует в американских небесах. Прошло всего двадцать два часа с тех пор, как я оставила Индию, а я уже в ужасе.

Сидящая рядом со мной крохотная пожилая китаянка улыбается и показывает вверх узловатым пальцем: — Не бояться. Самолет не падать. Если падать, ты лететь прямо на небо!

Когда мы сели на пересадочный