«Особо отмечаю, что автор письма т. О. позволял себя держать грубо по отношению Б., называл ее конокрадом и вором, тоже самое позволял это делать К., последний называл Б. жуликом и другими похабными <…> Автор письма тов. О. является членом ВЛКСМ и нами поставлен на бюро РК ВЛКСМ вопрос о нем в части грубых оскарблений с его стороны Б.»{871}

Но все же в большинстве случаев ложный донос не имеет никаких пагубных последствий для его автора. Доказательством тому служит история приводившегося выше письма бывшего коллеги, решившего снять маску с «ярого меньшевика». Автор сигнала часто позволяет себе прибегать к оскорблением, писать в резком тоне. Проверка сигнала на заводе была тщательнейшим образом проведена областным комитетом партии: опросили работников-ветеранов. На основании расследования обком решает прекратить дело: тот, кого обвиняли, пользуется уважением и не выступает против политики партии и правительства. Нет, следовательно, никаких оснований, его наказывать. Несмотря на то что клеветнический характер письма очевиден, донесшему не пришлось отвечать за свой поступок. Более того, чиновник областного комитета всего лишь пишет ему подробное и очень вежливое письмо, объясняя, почему нет «никаких оснований» «выбрасывать К. с производства»{872}. Конечно же, автор письма — офицер Красной армии. Но в то же время подобное отношение очень симптоматично. Точно так же, когда слушатель Горьковской высшей сельскохозяйственной школы в мае 1936 года был обвинен в хранении троцкистской литературы и принадлежности к «трижде проклятому отряду германского гестапо троцкистско-зиновьевской банде»{873}, инструктор городского комитета завершает свой отчет — безо всяких дополнительных комментариев — следующими словами:

«Обвинения, выдвинутые т. П. в своей корреспондеции против студента т. С. не подтвердились. Свое заявление в отношение т. С. тов. П. вывел на основе единственного факта, что увидел у С. в мае месяце 1936 г., в его домашней библиотеке книгу политграмоты Бердникова и Светлова.

Тов. П. заявил, что выдвинутые им обвинения против С. не соответствуют действительности»{874}.

Таким образом, письмо-донос, основанное на ложных фактах, не несет в себе никакой опасности для его автора. Опасность в большей степени кроется в мести, которую сигнал — достоверный либо ложный — может за собой повлечь{875}. Крестьянин Петровского района написал в Рабоче-крестьянскую инспекцию Саратова жалобу на председателя сельского совета. Расследование подтвердило достоверность изложенных фактов, и заместитель районного прокурора сообщил в Саратов, что председатель сельсовета от должности отстранен. Это классическое до поры дело можно было бы считать закрытым, если бы два месяца спустя из письма доносившего не стало известно, что председатель смещен с должности, но остается членом сельсовета и даже заместителем председателя! Поэтому он начал мстить изо всех сил и повел настоящую войну против обидчика, заставляя его вырубать деревья у себя на участке и по-разному притесняя его, впрочем, без серьезных последствий{876}.

Месть могла принять и гораздо более серьезные формы: так, жена старого большевика написала Молотову с просьбой спасти своего мужа и описала обстоятельства его ареста{877}. В то время как они находились у себя на даче, к ним в гости приехали «родственники», с которыми муж не встречался с двенадцатилетнего возраста. Эти родственники «оказались форменными мошенниками, жуликами, спекулянтами, поддерживающими связь с другими такими жуликами, бандитами, находящимися в концлагерах». Так что двое большевиков сочли «своим долгом довести до органов милиции об их проделках», что они и сделали. Правление дачного кооператива выселило приехавших. Чтобы отомстить, старший сын «родственников» решает донести о «троцкистском» прошлом старого большевика. Последний был арестован, и никакие умоляющие письма его супруги к Молотову помочь не смогли. Другой член партии, обращаясь к Центральной контрольной комиссии, удивляется, к каким последствиям привела его бдительность:

«Прошу вас разобрать нижеследующее заявление. Я, Г., за то, что написал вам письмо о Пензенском гнойнике и такое же письмо тов. Хатаевичу — секретарю С.В.О., в которых были описаны действительные факты, подвергаюсь гонению. За это меня сняли в 24 часа с партийной работы в Пензенском округе, налепили ярлык бузотера, благородно отмахнулись в Самарском окружкома от меня по этой же причине (куда я был послан обкомом).

Я спрашиваю, за что? И почему члены партии, делающие партийное дело, подвергаются таким наказаниям, недостойно оплевываются, а преступникам, идущим под суд, покровительствуются, или исключенным из партии за творимые безобразия в Пензенской организации почет и уважение, они «честные пролетарии», так их <…> именует в своей статье тов. Хатаевич»{878}.

Новая инициатива приносит автору не больше успеха, чем первая. Действительно, некоторые обращения заканчиваются победой местной власти, которая, чувствуя угрозу, успокаивает особо ревностных кляузников.

Как видим, риск, что обращение потерпит неудачу, был велик. Сигнал мог быть положен под сукно на любом этапе — от расследования до момента принятия решения. Более того, под угрозу могла быть поставлена безопасность обращавшегося: потому ли, что его сообщение было ложным, или потому, что обвиняемый, имея сильную поддержку, умудрялся избежать положенной ему печальной участи и затем пользовался этим, чтобы отомстить. Трудно выразить в цифрах долю подобных неудач, но нам она представляется относительно значимой. Не каждое обращение обязательно приводило к аресту того, о ком в нем шла речь, далеко не каждое письмо означало смертную казнь. Не следует поэтому описывать СССР тридцатых годов как страну, где власть отвечала репрессиями на каждый сигнал. Реальность значительно сложнее. Борьба за власть между властными инстанциями на местах и в центре или даже внутри каждой из этих инстанций, вероятно, служила серьезным противовесом. Свою роль в судьбе сигнала играл и случай. И если успех целого ряда обращений, вероятно, служил важным стимулом, совершенно ясно, что надежда на успешный исход не была единственным мотивом действий доносившего.

И все же система обращений к власти не была абсолютно неэффективной. Как правило, по письмам, которые расследовались, меры принимались. Трудно тем не менее точно понять, что стояло за самой распространенной резолюцией: «даны указания и другие уточнения». Редко когда подробно указывается их содержание. Речь может идти и о положительных действиях, движении навстречу пожеланиям заявителя. Это относится, как правило, к «потребительским» обращениям. Бывшая учительница начальных классов, которая протестовала против конфискации своего дома, снова в него вселяется{879}. Рабочие из Горького, требовавшие спецодежды, ее получают. Человек, уволенный с работы или исключенный из партии, может быть восстановлен благодаря вмешательству бюро жалоб или партийного комитета. Рабочий с завода «Новое Сормово», написавший Сталину о своих условиях жизни и о своей бедности, после расследования Горьковского городского комитета получил 200 рублей, кровать и стулья, позже ему дали новую квартиру{880}. Ответы касаются не только частных лиц. Реагируя на обращение о драматической ситуации в одной из горьковских школ, городские органы образования принимают меры: