– Запыхался совсем, молодец… – Слова его, словно гулкий колокол, поплыли по залу. – Запыхался…

Лопухин почувствовал, что проваливается куда-то. Летит. Падает.

«Нельзя! Нельзя же!»

А в это время раскаленный до малинового свечения ствол пулемета дернулся в последний раз. Механизм заклинило. И это было очень обидно, потому что до конца последней ленты еще оставалось с десяток патронов. Целых десять!

– Максимка, уходи! – гаркнул старый усатый красноармеец, из той породы людей, что могут с самым тяжеленным пулеметом обращаться как с пушинкой. – Пошел! Прикрою!

И он широко размахнулся, далеко забрасывая гранату в грозовое небо.

– Только вместе! – Максимка, молодой, тоже крепкий, но еще не кряжистый, легкий, подхватил автомат и, приподнявшись, дал очередь туда, куда целили из пулемета. Где мелькали уже серые и поднимались в рост черные мундиры. – Только вместе!

– Не дури!

Максимка упрямо замотал головой. В небо ушла вторая граната.

С бывшей колокольни уже били и били длинными очередями, прикрывая отход обреченных пулеметчиков.

Старый притянул молодого к себе, сгреб в могучий кулак гимнастерку:

– А ну пошел отсюда! Сопляк! Пошел отсюда, твою мать!

Откуда-то из-за сплошной завесы дождя донесся слабый крик капитана:

– Пулеметчикам отступать! Отступать!

А гранат осталось еще две.

А в это время с другой стороны церкви в уцелевших домах, расстреляв весь боекомплект, уже яростно рубились люди – лопатками, ножами, размахивая прикладами, как дубьем. И все новые и новые фигуры в мокрых мышиных мундирах ломились в окна и двери. Вот вынырнула из пелены падающей с неба воды страшная оскаленная харя, и брянский парнишка дернул чеку последней гранаты… «На! Держи!»

И новые, новые хари! Клыки! Когти!

Выстрелы.

Чей-то крик!

Бежали от церкви красноармейцы, в общую свалку, в общую драку! Не пустить! Остановить!..

И над всем этим адом, над кровавыми лужами, над мертвыми, что подобно живым вцеплялись друг другу в горло, над живыми, что отдавали свою жизнь легко, будто в запасе у них есть что-то другое, над дождем и над грозой даже вдруг разнеслись тяжелые, гулкие, охватывавшие, казалось, весь мир, всю землю, глушившие любой гром раскаты!

Бом!

Бом!

И снова. И еще раз.

Над битвой, высоко-высоко, старый, высушенный временем старик с развевающейся седой бородой бил вырванным у колокола языком в кусок рельсы.

И снова. И еще раз.

Казалось, не изменилось ничего.

Только внизу, в церкви, захрипел, раздирая ногтями грудь, Лилленштайн.

Только замерли на мгновение страшные, черные фигуры.

Бом!

Бом!

И снова!

Немец выгнулся. Открыл глаза. Сел. В церкви было пусто, только лежал неподалеку Иван, истощенный невидимой борьбой до крайней степени. Но Лилленштайн не смотрел на него. Он глядел туда… Туда, где во всех церквях живет бог.

Генрих видел эти глаза! Он вспомнил, что видел их и раньше! Что видел их всегда, но забывал об этом, рождаясь заново. Эти глаза он видел, убивая, калеча, уродуя свою душу… Но только сейчас это было наяву.

Генрих понял, что не дышит. И только сердце загнанным зверьком все гонит и гонит кровь. Все медленней… медленней… Но это было не важно…

Потом он упал. По его лицу текли слезы…

Разведотряд, шедший на выручку к попавшим в окружение, заходил в спину немецким карателям.

Для Ивана Николаевича Лопухина на этом закончилась война.

Из-за последствий тяжелой контузии его отправили в тыл, где он до самого конца войны работал редактором небольшой газеты, регулярно печатавшей сводки с фронта и обращения правительства к советскому народу.

* * *

Генерал-лейтенант Иван Васильевич Болдин, находясь около Белостока, в районе 10-й армии, окруженной немецко-фашистскими войсками, организовал из оставшихся в тылу противника частей Красной Армии отряды, которые в течение 45 дней дрались в тылу врага и пробились к основным силам Западного фронта. Они уничтожили штабы двух немецких полков, 26 танков, 1049 легковых, транспортных и штабных машин, 147 мотоциклов, 5 батарей артиллерии, 4 миномета, 15 станковых пулеметов, 3 ручных пулемета, самолет на аэродроме и склад авиабомб. Свыше тысячи немецких солдат и офицеров были убиты. 11 августа генерал-лейтенант Болдин ударил немцев с тыла, прорвал немецкий фронт и, соединившись с нашими войсками, вывел из окружения вооруженных 1654 красноармейца и командира, из них 103 раненых.

А еще через четыре года война кончилась совсем.

– Здравствуйте.

Хозяин квартиры молча рассматривал Лопухина. Иван знал, что тот видит. Среднего роста, худой, лет тридцати очкарик с кожаным портфелем в руках, в длиннополом плаще неопределенного цвета.

– Станислав Федорович Воскобойников? – спросил Лопухин.

– Да, – хозяин коротко кивнул. – Чему обязан?

– Может быть, войдем? – предложил Иван с улыбкой.

– Может быть, но сначала – чему обязан?

«Жесткий человек, – подумал Лопухин. – Непростой. Или как там Болдин говорил, неслучайный…»

Он вздохнул.

– Меня зовут Иван Николаевич Лопухин. Я журналист.

Воскобойников молча ждал.

Иван вытащил из кармана волшебную красную книжечку Союза журналистов. Эта корочка открывала многие двери и часто охлаждала слишком горячие головы. Лет через пятьдесят, в двухтысячных, молодежь не сможет понять того, что при «тоталитарном» советском режиме статья в газете была действительно убойным оружием, позволявшим бороться с разгильдяйством, взяточничеством и даже загрязнением окружающей среды.

Воскобойников взял книжечку, с военной внимательностью изучил ее. Вернул Ивану.

– Что вас ко мне привело?

Лопухин почувствовал, что начинает злиться. В подъезде было сыро, холодно, несмотря на жару, да и вообще пахло котами. А этот спрашивает: «Что вас ко мне привело?»

– Иван Васильевич Болдин рекомендовал мне вас по одному вопросу, – холодно ответил журналист. – Но, видимо, он ошибался. Извините.

Лопухин развернулся и направился к лестнице.

– Постойте, – сказал Воскобойников. – Что ж вы сразу не сказали?.. Проходите!

В однокомнатной квартире было пусто. Нет, то есть какие-то обязательные вещи были. Платяной шкаф, несколько стульев. Стол. Кровать. Никаких ковров на стенах, слоников на полках, фотографий. Казалось, что Воскобойников тут только спит, ест и… И все. Что он делает в остальное время, было не ясно. Человеческое жилье обычно несет на себе отпечаток жизнедеятельности хозяев. Все те же фотографии, рабочий беспорядок… Но тут – пусто.