То, что вызывает у меня печаль, у нее вызывает ярость; но боль — одна и та же. Нам больно видеть, как люди уничтожают себя, лишают своих детей всякой надежды. «Ты не могешь спасти всех, Иван», — так говорит миссис Корнелиус. И все же я думал, что отыскал путь. «Они должны сами совершить свои ошибки», — замечает она. Иногда она страдает от той равнодушной терпимости, которая стала проклятием ее касты и которую средний класс идеализирует как величайшую ценность. Миф о британском чувстве честной игры — самое надежное средство сохранить статус-кво, поддержать элиту. Они говорят: если что-то сделано не так, люди будут жаловаться. Но все знают, что британцы жалуются только на погоду, которую никак не могут изменить, даже объединив усилия. И все же иногда погода их удивляет. У них остались мифы о снежной зиме и жарком лете, вычитанные из детских ежегодников. Они привыкли к тщеславию стоика, к тому, что страдание с нравственной точки зрения превыше удовольствия, — и теперь заперли самих себя в надежную тюрьму. Я это ясно вижу. Да любой может увидеть! Если я подмечаю правду — это не значит, что я коммунист! Легко определить болезнь, но намного труднее найти лекарство. Вот чего никогда не поймет ни одна из враждующих сторон. Я не дурак. Я знаю, что означает независимое положение в жизни. Люди не понимают боли и одиночества, присущих этому положению, не замечают презрения и оскорбительных угроз, которые приходится сносить. Не думаю, что это «вне морали», как говорят женщины. И не аморально тоже. Я — человек глубоко и тонко чувствующий. Только идиот не согласится с тем, что не всегда можно выбрать наилучший план действий. Почему политики постоянно конфликтуют? Нельзя решить все моральные дилеммы разом. Неужели я — единственный человек на земле, которому от природы свойственны терпимость и отсутствие предубеждений? Человек, который любит взвешивать все «за» и «против»?

Почему я должен чувствовать себя виноватым из-за того, что отказываюсь пройти по улицам Парижа рядом с каким-то малограмотным студентом? Неужто я стал чудовищем только потому, что на самом деле увидел, как красный флаг вздымается над захваченными дворцами и парламентами, и понял смысл происходящего? Почему агенты ужаса стали для молодежи такими романтическими фигурами? Бонни и Клайд? Я видел фильм. Спросите любого: в дни их расцвета по этой дорожке идти было совсем не весело.

Хотя проблемы с освещением не позволили нам снимать прямо в гробнице, работа над фильмом в те первые две недели шла довольно легко, и основные сцены уже были на пленке. Сэр Рэнальф заверил нас, что в конечном счете генератор доставят, а если этого не случится, он получит разрешение на съемки в руинах Карнака. Всю прочую обстановку, по его словам, можно было воссоздать в студии. Мне еще предстояло сыграть в гробнице ключевую любовную сцену с миссис Корнелиус. Мы умрем в объятиях друг друга, чтобы возродиться столетия спустя, став юными влюбленными в начальных эпизодах фильма. Потом мне следовало разыграть так называемую сцену соблазнения с Эсме; на несколько дней я должен был поддаться ее чарам, едва не предав любовь к миссис Корнелиус. Даже Вольф Симэн соглашался, что это мое величайшее актерское достижение. Если я никогда больше ничего не сыграю, весь мир запомнит этот фильм, запомнит страсть и чувственность, которые я смог воплотить на экране! Лента станет настоящим памятником, доказательством моей любви и моего вдохновения, даже если я умру в тот день, когда она будет завершена. Нашу картину увидят во всех кинотеатрах мира. Корниш и Питерс сделаются так же знамениты, как Гарбо и Гилберт. Мы играли свои роли под палящим солнцем, в окружении неряшливых немецких туристов, местных детей и гидов в фесках. Они с восторгом приветствовали все наши жесты и объятия. От недостатка сна и чрезмерной жары мы все чаще спасались, принимая кокаин, которым нас постоянно обеспечивал наш «технический продюсер» Малкольм Квелч. Сэр Рэнальф Ститон выражал восхищение при виде наших достижений. «Страсти пустыни» побьют все кассовые рекорды в Европе и Америке. Сэр Рэнальф настаивал, чтобы в течение дня Эсме сопровождала его везде, куда бы он ни направился. Она была его «милой маленькой деточкой», его «благородной девой». Мне эти восторженные разглагольствования пожилого человека об очаровании юного тела казались чрезмерными и неестественными. Но Эсме объяснила, что очень важно сохранить расположение сэра Рэнальфа. Она слышала, как он расхваливал достоинства фильма своим партнерам-египтянам. Она думала, что они ожидали чего-то более сенсационного. Я к тому времени уже просмотрел кое-какие невнятные местные мелодрамы. Я сказал Эсме, что наш фильм настолько выше этих поделок, что даже нет смысла их сравнивать. Египетские «триллеры» вряд ли демонстрировались за пределами страны, а об американском прокате и говорить нечего. Но я понимал, как важно способствовать тому, чтобы продюсер не понижал художественные стандарты ради сиюминутной коммерческой выгоды. Поэтому я разрешал своей девушке проводить время с англичанином; она не раз участвовала в деловых встречах и помогала убедить его партнеров в благородстве и предстоящем финансовом успехе нашего предприятия. Если сэра Рэнальфа и связывали с моей возлюбленной какие-либо иные отношения, то я не замечал проявлений этого, хотя, должен признаться, время от времени мне с трудом удавалось сдержать подозрения. Я часто вспоминал о Коле и изо всех старался добиться того, чтобы наши сцены с миссис Корнелиус были по возможности безукоризненны. Увы, я уделял своей юной возлюбленной гораздо меньше времени, чем она заслуживала. Пренебречь прекрасным цветком — это безумие, как говорили у нас в Киеве. Если такой цветок не оценить, он исчезнет или его сорвет кто-то другой. Я виноват ничуть не меньше прочих. Сэр Рэнальф Ститон сорвал мой цветок, но я не думаю, что во всем остальном тоже должен винить себя. Полагаю, мне не следует винить и Эсме — ведь она наверняка чувствовала уколы ревности, видя страстные сцены, которые мы разыгрывали с моей давней подругой, хотя за пределами съемочной площадки нас связывали исключительно товарищеские отношения. Симэн довольно ровно держался со мной, но с большим подозрением поглядывал на профессора Квелча. Пожалуй, только миссис Корнелиус умела развеселить старика. Рядом с ней профессор начинал по-детски дурачиться и говорил, что она была самой забавной собеседницей, какую ему случалось повстречать.

Очень сильно сбивала с толку и атмосфера, царившая в съемочной группе. Грэйс почти всегда ходил, изображая оскорбленное достоинство; однажды ночью он исчез, очевидно, с греческим солдатом, отпущенным в увольнение. О. К. Радонич явно не испытывал ни уважения к режиссеру, ни симпатии к сценарию фильма. Он проводил большую часть времени в поиске хороших сигар, садился за камеру только тогда, когда его вынуждали это сделать, и все сильнее страдал от жары; в конечном счете утомление от перегревания его одолело. Оператора отвезли к венгерскому доктору в Луксор, и оказалось, что он не может продолжать работу. Симэн решил проблему, усевшись за камеру сам, но нас покинули двое осветителей, связавшись с богатыми шведками, которых они встретили у гробницы Тутанхамона. Мы теперь больше напоминали не киногруппу, а маленькую театральную труппу, но сэр Рэнальф по-прежнему сиял от восторга! Он заверил нас, что вскоре из Каира прибудет новый персонал. Он знал лучших египетских киноработников, настоящих профессионалов, а в случае необходимости мог вызвать квалифицированных технических сотрудников из Италии. В конце концов к нам присоединился александрийский грек, на которого произвело впечатление наше, по его словам, «современное» оборудование; он проявил себя как достаточно компетентный оператор и выполнял все указания Симэна. Вслед за ним прибыли еще два грека и несколько коптов, и скоро съемочная группа собралась в полном составе, хотя Симэн постоянно жаловался на некомпетентность и лень новых сотрудников. Копты, обнаружив, что Эсме бегло говорит на турецком, проводили большую часть времени, болтая с ней. У нее с ними скоро сложились превосходные отношения, но у сэра Рэнальфа это вызвало возражения. Ее дружелюбие подрывало дисциплину. Нужно было уметь держать дистанцию.