несдобровать бы нам… Но туркменские друзья не выдали нас. Когда через неделю гонцы визиря напали на наш след и приехали на Атрек, молла Давлетмамед сказал им: "Мы не знаем никаких беглецов.

У нас есть гости, а гость для туркмена — самый дорогой человек. Уезжайте, если не хотите поссориться с нами". Они и уехали. А молла Давлетмамед, да продлит аллах дни его, поговорил с соседями, и они сообща устроили той. Так мы с Фирюзе стали мужем и женой. И ты, Джалат, и ты, Хамидэ, родились на туркменской земле.

— И мама там умерла? — тихо спросила Хамидэ.

Лицо Гулама помрачнело.

— Да, там, — глухо сказал он.

С улицы донесся конский топот, и девушка, вздрогнув, испуганно посмотрела в окно. Каждый подумал о тех шестнадцати всадниках, которые скакали сейчас на взмыленных конях неизвестно куда.

III

По аулу неторопливо шел старый чабан. Время от времени он кричал протяжно:

— Эй, выгоняйте скот!

И люди открывали загоны.

Занималось утро. Еще нежаркое солнце поднималось за цветущими садами, на какое-то мгновение отразилось в спокойной воде Атрека, и река засверкала золотом и серебром. Девушки с медными кувшинами, пришедшие на берег за водой, застыли, изумленные утренней красотой родной земли, а потом засмеялись звонко и радостно, защебетали, словно птицы.

На глиняном откосе парень остановил коня и залюбовался девушками. Конь под ним нетерпеливо бил копытом землю, звенел удилами, косил большим черным глазом на хозяина: хотел пить, а его не пускали к близкой реке.

Девушки заметили парня, стыдливо прикрыли платками лица, отвернулись. Тогда он ослабил поводья и ударил в мягкие бока лошади голыми пятками. Потом долго, пока конь, войдя в воду, пил, парень все оглядывался на девушек и улыбался.

— Эй, Клычли! — крикнул ему проезжавший мимо сверстник. — Смотри не ослепни!

Клычли не обиделся. Пусть себе смеется. Ведь самому ему хорошо и весело в это утро.

Но вдруг улыбка сошла с его лица.

Вверх по тропинке поднималась девушка с полным кувшином. И была она такой печальной, что у Клычли сжалось сердце. Значит, предчувствие не обмануло его, вчера. О, почему он не всемогущий волшебник? Он вырвал бы Менгли из чужих жадных рук и вернул ее тому, кому она должна принадлежать по праву… Но вот она уже скрылась за ближней кибиткой, а он по-прежнему беспомощно смотрит ей вслед. Да и что может сделать он, безусый мальчишка, если даже сам молла Давлетмамед бессилен что-либо изменить…

А Махтумкули?

Клычли называет его братом, любит его, страдает за него, как родной брат. Они не братья по крови. И Клычли знает об этом. Но какое это имеет значение, если нет для него на свете человека дороже, чем Махтумкули.

Отец Клычли погиб лет десять назад, когда шахские нукеры[34] огнем и мечом обрушились на аулы приатрекской долины. Мать его угнали, и с тех пор он ничего не слышал о ней. Восьмилетнего мальчугана приютил молла Давлетмамед, давний друг его отца.

Так Клычли вошел в семью старого поэта. Он был сыт, когда были сыты все, голодал, когда всем приходилось туго. Молла Давлетмамед обучил его грамоте. Почерк у мальчика оказался таким красивым, что сын Давлетмамеда Махтумкули стал давать ему переписывать свои стихи. О, какие это стихи! Клычли охватывал восторг, когда он читал только что созданные поэтом строки. Конечно, молла Давлетмамед тоже написал много хороших стихов, но Махтумкули превзошел отца. Может быть, это только так кажется юноше. Потому что он еще слишком молод и Махтумкули молод, а стихи старика полны спокойной мудрости, и она не находит такого горячего отклика в юном сердце, как страстные, полные внутреннего огня слова Фраги…

Ко всем братьям питал Клычли нежные чувства, но Махтумкули был самым близким. Все в нем нравилось юноше: и сердечность, и меняющееся выражение глаз — то добрых, то гневных, то мечтательных, то грустных, — и даже его одежда, хотя Махтумкули одевался так же, как и все бедняки в ауле.

Однажды в порыве чувств Клычли сказал ему:

— Я хочу быть таким, как ты, брат. Я буду таким!

Махтумкули улыбнулся, и в глазах его затеплилась нежность. Он привлек к себе юношу и сказал мягко:

— Старайся всегда быть самим собой, мой друг.

Клычли долго думал потом над этими словами и решил, что быть самим собой для него — это любить Махтумкули, во всем помогать ему, учиться у поэта.

В семье моллы Давлетмамеда дружили с книгой. Пристрастился к чтению и Клычли. Прочитал он книги, написанные самим Давлетмамедом, — его заветы "Вагзы-Азат", известные всему Ирану и Турану, стихи, переводы с арабского и персидского языков. Да, Клычли гордился своим вторым отцом. Но Махтумкули… Какое это счастье, что он стал его братом!

Еще до поездки в Хиву многие стихи Махтумкули были известны туркменам в долинах Атрека и Гургена, на побережье Бахры-Хазара. Но когда. Фраги, окончив медресе, вернулся из Хивы и положил перед отцом написанные за годы учебы стихи, старый поэт прочитал их, обнял сына и сказал с дрожью в голосе:

— Я счастлив, сынок. Теперь мне можно и умереть спокойно. То, чего не смог сделать я, сделаешь ты. Мне нечему больше учить тебя, и я скажу лишь одно: верно служи своему пароду, сынок, всегда будь с ним — и в радости и в беде.

Молла Давлетмамед не ошибся. Стихи Махтумкули словно бы обрели крылья. Их передавали из рук в руки, из уст в уста, их пели бахши; а влюбленные шептали их в ночной тиши.

Клычли готов был не спать ночами, переписывая эти стихи. И сколько бы раз он ни писал одну и ту же строчку, она продолжала волновать его, вызывая рой новых мыслей и чувств. "Хвала аллаху, — не уставал повторять юноша, — за то, что он свел меня с таким человеком".

В отличие от других поэтов, Махтумкули не воспевал шахов и беков, не описывал с восторгом их дворцы, не прославлял святых пери[35] — его стихи были близки и понятны, каждый простой дайханин[36] находил в них то, что волновало его самого.

И что особенно было дорого Клычли в Махтумкули — это то, что, став известным поэтом, он остался простым человеком, не забросил свое ремесло, доставшееся ему в наследство от деда и прадеда. В искусных руках Махтумкули бесформенный металл превращался в дорогое украшение, и многие девушки Атрека носили на своей груди гуляка[37], сделанные в кузнице поэта. Но не было среди них той, кого Махтумкули мог бы назвать своей