Пол холодный, как лед. Моя одежда свалена в кучу под окном. Я вытягиваю из кучи рубашку и чувствую, что та отсырела. Зубы стучат, пальцы не слушаются, застегивая пуговицы. В конце концов я оставляю воротник расстегнутым, а галстук засовываю в карман. Беру сапоги, выхожу из комнаты на цыпочках и спускаюсь по лестнице. Отвалившийся кусок кровли стучит о дверь. Я замираю от испуга. Но нет, за дверью никого.

Огонь в печи погас. В мягком белом свете мастерская похожа на натюрморт: полотно с изображением скудной обстановки северного дома. Унылый коричневый и цвет слоновой кости. Мой плащ висит на высоком книжном прессе.

Я снимаю его онемевшими пальцами и, поворачиваясь, чуть не спотыкаюсь о рубашку Эмметта. Она лежит там, где я ее бросил, прежде чем он повел меня наверх. Поднимаю ее и вспоминаю, как он дрожал, когда я расстегивал пуговицы. Я тоже дрожал, но не от холода. Прижимаю к лицу холодное льняное полотно. Рубашка пахнет Эмметтом; я чувствую кедрово-перечный запах его пота. Мне хочется ее надеть.

Но нет. Я вдруг вижу себя со стороны, как будто заглядываю в окно снаружи: небритый, с налитыми кровью глазами, стою и нюхаю грязную рубашку какого-то чужого парня. Парня, которому нельзя доверять. Как смеялся бы сейчас надо мной отец! Одна ночь — и я весь размяк, словно подхватил заразу.

Бросаю рубашку на пол и отпихиваю ее ногой. Она залетает под деревянный шкаф. Если Эмметт станет ее искать, след на пьиьном полу ему укажет. А достать ее можно линейкой. В любом случае, рубашка дешевая. Старая. Ради такой рубашки не стоит даже корячиться и лезть под шкаф.

Дверь черного хода не сразу поддается. За дверью нанесло сугроб, и поначалу я даже боюсь, что не выберусь из дома. Ступаю Б глубокий снег, и ледяной ветер чуть не сбивает меня с ног. Колючие льдинки с шипением врезаются мне в щеки и жалят лицо. Я бреду вдоль стены дома по колено в снегу. Петли на двери конюшни заледенели. Приходится бить ногой в дверь, чтобы лед треснул. В конюшне лошади безмятежно жуют солому. Если я оставлю одну лошадь здесь, отцу придет счет из городской конюшни. Заберу обеих — Эмметт застрянет на болотах.

Наконец я беру только одну лошадь, объясняя это тем, что не справлюсь с поводьями сразу двух на морозе. Вывожу ее во двор и неуклюже забираюсь в седло.

Лошадь трусит от дома к дороге, а я все время оглядываюсь. Он проснется, говорю я себе. Он услышит. Испугается, куда я делся. Но вокруг полная неподвижность. Лишь дом таращится на меня пустыми окнами.

Мне предстоит долгий путь в Каслфорд.

Домой я возвращаюсь затемно. Во всех окнах горит свет. Дверь открывает Бетти, растрепанная, с выбившимися изпод чепца волосами,на ее переднике — пятна пыльцы. За ней новая служанка осторожно ступает по свежевымытому полу и несет рыбу на серебряном подносе. Она украдкой бросает на меня взволнованный взгляд. Бетти произносит:

— Ах, мистер Люциан! Пришел портной от Эсперанда. Он в гостиной.

Под лестницей и у входа в столовую на пьедесталах стоят огромные букеты. Алые розы, папоротники, темно-зеленые восковые листья, острые, как зубцы ножовки. Кроваво-красные лилии. Бетти нервно топчется — ей не терпится вернуться к работе.

— Сэр? С вами все хорошо?

— Да. Разумеется.

В доме так тепло, что меня начинает подташнивать. Бетти бросается ко мне, чтобы взять пальто и шляпу, но я отмахиваюсь. Служанка толкает дверь столовой, и я вижу множество яств, расставленных на буфете, — ужин во французской манере’ . Я улавливаю запах вареной рыбы и чего-то более сытного, кажется, дичи. Сам вешаю пальто и шляпу и прохожу мимо Бетти в гостиную.

Мать встает.

— Дорогой, — произносит она, — ну наконец-то. — Она жестом показывает помощнику Эсперанда, что тот может подойти ко мне. — Мистер... как вас там? Мистер Элкок проявил немалое терпение, дожидаясь тебя, Люциан.

— Доброго вечера. — Я киваю ему. От одного этого движения у меня кружится голова; комната пльшет перед глазами. — Мама, не могла бы ты позвонить и попросить принести чаю? Я не ел уже... — Я замолкаю. Воцаряется тишина. Лизетта отрывается от пялец с вышиванием и смотрит на меня, по-кошачьи прищурившись.

— Боюсь, ты слишком сильно задержался, — отвечает мать. — Слуги очень заняты. Поэтому сегодня мы пили чай пораньше. — Она улыбается. Но следующая за ее словами

’ Французская подача блюд — это когда все блюда подаются на стол одновременно, в том числе десерты. Более привычный для нас порядок подачи называется русским: первое, второе, третье.

тишина, взгляд Лизетты, заметившей мою небритость, и Сесилии, украдкой похрустывающей кусочком сахара, свидетельствуют о том, что отец приказал матери не расспрашивать о том, где я пропадал.

По просьбе Элкока я послушно примеряю жилет. Он закалывает ткань булавками, не глядя мне в глаза, лишь изредка тактично и тихо просит меня поднять или опустить руки. Моя рубашка взмокла от пота, от меня воняет лошадьми и мокрой шерстью. Лизетта морщит нос. Но никто не произносит ни слова. Наверное, я единственный, кто за всеми этими запахами чувствует еще один — сухой мускусный запах кожи Эмметта Фармера.

Наконец Элкок уходит. Он прощается со мной, коснувшись шляпы. После его ухода мама поворачивается ко мне с улыбкой. Отняв у Сесилии сахарницу, она произносит:

— Как хорошо, что ты не нервничаешь, дорогой. Накануне свадьбы женихи часто места себе не находят. А ты как ни в чем ни бывало продолжаешь... заниматься своими делами.

Я подхожу к окну и отодвигаю штору. Сад освещен мерцающим свежим снежком; я смотрю на него поверх своего отражения в стекле. Вдоль каждой тропинки горят цветные фонарики.

— А с чего мне нервничать, мама? — Мамино отражение теребит кисточки на подушке. — Я наконец примерил костюм, и волноваться больше не о чем.

— Ты прав. И костюм тебе очень к лицу. — Я поворачиваюсь, и мы улыбаемся друг другу. — Не забудь, сегодня к ужину надо выйти в вечернем платье. Через час подадут аперитивы.

— Тогда я пойду приму ванну.

— Хорошая идея, дорогой.

Закрываю дверь, оставляя за ней журчащий смех, и иду по коридору к лестнице. Цветов стало еще больше — словно темные буйные джунгли выросли в углу. На низком столике стоит поднос с пустьпйи бокалами для шампанского. С щелчком открьшается распашная дверь на половину слуг; на пороге, смеясь, появляется новая служанка. Увидев меня, она останавливается и осторожно приседает в книксене. В руках у нее многоярусная ваза с фруктами.

— Попроси Бетти набрать мне ванну, будь добра. — Да, сэр. — Поднимаясь по витой лестнице, я чувствую на себе ее взгляд.

Мне хочется лечь и уснуть. Но на кровати разложена чистая одежда. В вазочке на ночном столике алая роза дожидается, чтобы я вставил ее в петлицу.

Завтра мы с Онориной будем спать уже в другой комнате, приготовленной для нас в глубине дома. Комната красивая, с окнами в сад. На обоях рисунок из гранатов: они напоминают мне разинутые рты, набитые зернами. Кровать занавешена темно-красным бархатным пологом. В детстве я иногда раздвигал полог и забирался на эту кровать. Помню красноватый мрак, душную глухую тишину. Там я притворялся, что умер. В дверь стучат.