Короче, я сказал Зарееву чистую правду, что занят и в обозримом времени встретиться с ним не могу. И не встретился. Тем не менее вставил неведомого мне Зареева в постскриптум «Трех евреев» – я все туда вставлял, что со мной происходило сиюминутно, а не только по памяти. Вот почему никакие это не мемуары, а тем более не памфлет, но исповедь грешного сына грешного века. Понятно, по художественным причинам я не мог прямо написать, что дал ему отлуп – это прозвучало бы непристойно героически, а предпочел загадку, с чем и были связаны потом пытливые вопросы Фазиля Искандера, который именно с этим типом и встречался неоднократно. Однако искусства ради лучше себя «безобразить», как говорил Лесков, чем героизировать.

– Что ты ему ответил? – пытал меня Фазиль.

Вот этот постскриптум к «Трем евреям»:

Легки на помине! Вчера поставил последнюю точку в романе, частично посвященном КГБ, и радовался, что с помощью слова избавился от наваждения, а сегодня, после долгого-долгого перерыва, впервые после моего переезда в Москву позвонили – оттуда: некто Геннадий Геннадьевич Зареев.

Еще один в герои просится!

Нет уж, увольте – опоздал, голубчик, роман закрыт, а писать еще один о КГБ нет ни времени, ни желания: с тоски можно удавиться!

Даже и любопытства нет.

Тема исчерпана.

Благодарю вас, товарищи, за материал, но более в нем не нуждаюсь, ибо сыт по горло, не вдохновляет, не стои́т на него, так что отказываюсь – разойдемся подобру-поздорову…

Отберите у меня к е*ене матери этот роман – мне его никак не закончить!

Вообще, своей художкой в «Трех евреях» я давал своим супротивникам кое-какие основания для сомнений и наговоров – не в том, что я говорю неправду, а в том, что говорю не всю правду. Ну, к примеру, окончательно распоясавшись в своем исповедальном стриптизе, я кончал главу такими загадочными, а с точки зрения моих зоилов, компрометирующими меня фразами:

Мне осталось поссориться с самим собой.

Я рву с Мнемозиной: навсегда.

– Говори, память!

– Молчи, память! Бога ради, молчи! Молчи, паскуда!

Однако сразу вслед, в дальнейших главах, я даю моей памяти разгуляться всласть, не оставляя ничего на ее донышке. Этим романом я себя опустошил окончательно, выскоблил, как врач-абортист. Или уподобим «Трех евреев» третьей рвоте, когда больше нечем, но ты все равно засовываешь два пальца глубоко в горло, прижимая язык к гортани.

– Он тебе больше не звонил? – терзал меня Фазиль, не веря мне и не веря себе.

Ни некто Зареев, ни никто другой из московской гэбухи со мной встретиться особенно не рвался, что несомненно связано с отрицательной характеристикой, данной мне их питерским филиалом. Думаю, у них сексотов и без меня было вдоволь. Юнна смешно представляла, как писатель просится в гэбуху и обещает служить верой и правдой, а ему от ворот поворот: писательская квота заполнена, нет больше вакансий. Как замок на дверях парижского гестапо: «Доносов больше не принимаем». Еще бы, когда там родной брат доносил на родного брата, что тот еврей!

Московские годы, таким образом, были для мня отдыхом, отдохновением после питерской пытки. Хотя именно в это время мои бывшие дружки оттуда стали распространять обо мне слухи… – думаю, с подсказки, а то и по прямому заданию КГБ. Это был проверенный способ гэбья – пускать грязевые потоки о связях с ним как раз про тех, кто отказался или увильнул в последний момент. Если хотите, способ мести – с одной стороны, а с другой – сокрытия настоящих стукачей. Про Андрея Амальрика настойчиво говорили, что он сексот – и это после его первой отсидки! – а когда его взяли второй раз, вздохнули с облегчением:

– Слава богу! Теперь он вне подозрений.

Я был на свободе, а потому подозрителен.

Как шарахнулась от меня лечащая врачиха из писательской клиники, которой, повстречав на улице, я стал объяснять необходимость прямых противодействий власти, если она наступает на твои права. Или как попятился бедный, слегка ку-ку Володя Корнилов, когда я явился к нему просить адрес «Граней», где он печатался, а я, узнав про срочную и надежную оказию, хотел послать туда свой опус. Мою наивность Корнилов принял за провокацию. Скоро я сам себе стал подозрителен – заслан гэбухой в самое писательское логово и с моего мозга специальным прибором сканируют показания? Почему нет? Мне уже здесь, в Нью-Йорке, один мудак так и сказал: может быть, вы и не знали, что сотрудничаете с гэбьем. Я тогда не знал, а он теперь знает, да? Ну, ладно, с Женей Евтушенко и евтушенками – Искандером, Мориц, Эфросом, Окуджавой, Слуцким – я был давно, до переезда в Москву, знаком и дружен, никто меня не подозревал в том, в чем я стал подозревать сам себя, хотя Искандер и устроил мне форменный допрос после того, как на встрече у Липкина – Лисянской в честь приезда Профферов из Ардиса он такого обо мне наслушался от питерских шептунов-наушников, что честно признался: тебя очень трудно защищать. Вот он и помалкивал, а разговорчивым стал на следующий день со мной, когда я почувствовал пределы дружбы, на которую он способен. «Самое трудное – защищать самого себя», – сказал я ему, не скрывая разочарования. Зато Войнович, который был на той же встрече у американцев – а им только что красный ковер не расстелили у нас в Розовом гетто (каламбур, да?), я и сам бегал из квартиры в квартиру, нося им рукописи и записки, – как бы в восполнение трещины, которую дала наша с Фазилем дружба, приветил меня, несмотря на недавнее знакомство. И объяснил почему: здесь все подозревают всех, единственный выход – дружить с теми, кто тебе интересен. Или дружить против тех, кто тебе отвратен. Фазиля я оправдывал тем, что у него на подозрении и собственная жена (само собой, по иной причине, чем я), а Войновичу был благодарен, что он передал мою рукопись Профферам с запиской, предварительно отрезав последний в ней пункт – с рекомендацией Юза Алешковского, и вернул мне рукопись «Николая Николаевича»:

– Пусть сам пробивается. У него есть ходы и помимо меня. У вас – нет.

Когда я связался с инкорами – частично сам, частично с помощью того же Войновича, – он и мне перестал помогать с передачей рукописей за бугор, полагая, что я сам теперь могу, без его участия. А мне хотелось подстраховаться. Тем более, был один сомнительный тип, близкий приятель Юза Алешковского, Юз меня с ним и свел, когда все остальные с ним раздружились. Тот, кстати, подтрунивал над Юзом, обвиняя в плагиате, и брался доказать это с помощью текстологического анализа (а был он филолог, литературовед) – что Юз присвоил себе, за неимением других заявок, «Окурочки» и

Товарищ Сталин, Вы – большой ученый,

В языкознанье знаете Вы толк.

А я – простой советский заключенный,

И мне товарищ – серый брянский волк.

Стихи, в самом деле, психологически настолько сложные, утонченные, что не по мозгам Юза, а спереть, что плохо лежит, – за ним это водилось даже на бытовом уровне (напомню, как в Коктебеле тырнул у меня слабительное). Юз, кстати, в те времена – в Коктебеле и Москве – не настаивал на своем авторстве, но и не отрицал его. Держался эдаким анонимом.