воспоминаний, когда бродил по комнатам, где играл ребенком, жил подростком и юношей, а потом уже в роли правителя пользовался гостеприимством великой королевы и многих замечательных людей, мужчин и женщин, которых больше нет с нами. Они пробудили во мне старое чувство причастности, которое так твердо привязывает меня к этому месту и которые сделали политические события последних лет невыносимыми лично для меня. Я горд называть это место своим вторым домом, быть членом этого королевского дома, поскольку все относились ко мне с большой добротой. Примечательно, что, когда я покидал Виндзорский замок в открытом экипаже, молчаливая печальная толпа, стоявшая перед ним, внезапно оживилась, узнав меня. Слова „это германский император“ становились все громче, и неожиданно кто-то прокричал: „Ура германскому императору!“, троекратное „Ура!“ прокатилось по толпе. Мои глаза наполнились слезами, а ехавший рядом со мной король Дании спросил: „Почему здешние люди так вас любят? Удивительно, что вас принимают с таким явным энтузиазмом, несмотря на глубокое горе из-за кончины нашего дорогого Берти“. Я думаю, это совершенно спонтанную демонстрацию чувств можно считать хорошим знаком».

Практический вывод, который кайзер сделал после смены монархов, был менее эмоциональным: «Английская политика в целом едва ли сильно изменится. Но будет меньше волнующих интриг, заставляющих Европу затаить дыхание, не позволяющих ей наслаждаться миром и покоем. Коалиции, многим обязанные личной инициативе, истощатся, поскольку их основного источника больше нет, и всех их объединял личный магнетизм и побудительное влияние, которое он оказывал на лидеров разных государств. Это большой удар по Франции… Извольский тоже почувствует себя очень одиноким без своей путевой звезды. Я ожидаю, что в целом европейская политика станет более мирной. Даже если это все, мы получим большое преимущество. Если никто не станет раздувать пламя, оно будет угасать».

В сентябре Извольский назначил себя на ключевой пост – русского посла в Париже, а Сазонов, менее активная личность, стал вместо него министром иностранных дел. Царь находился со своей родней в Дармштадте, где мог предаваться таким простым удовольствиям, как путешествие в вагонах второго класса, игра в теннис или прогулки по парку. По пути домой он должен был заехать в Берлин, и Сазонов выразил надежду, что он сможет обсудить с Вильгельмом, открыто и свободно, политические вопросы. «На это, – записал кайзер, – я надеялся много лет, но этого так и не произошло». На этот раз имели место обсуждения возможного русско-германского соглашения о поддержании статус-кво на Балканах и об уклонении от любой политики, направленной друг против друга. Германия должна была признать русские интересы в Северной Персии в обмен на отзыв российских возражений против Багдадской железной дороги. Сделка вызвала сильное удивление в Лондоне и Париже, и в результате, когда Ники и его министры добрались до дома, их готовность включить такие пункты в официальный договор странным образом испарилась. Они заявили, что словесных заверений между монархами вполне достаточно, и они даже более надежны, чем написанные на бумаге обещания. Сазонов намекнул, что действительная причина – страх рассердить Англию; более вероятным представляется страх прервать поток французского золота.

Есть признаки того, что в те годы Вильгельм начал уставать от политики, где его усилия давали столь малый результат и где так много людей не желало соглашаться с его взглядами. Одним из его любимых занятий стали раскопки на его вилле на Корфу, которыми руководил Дёрпифельд.

«Кайзер, который предавался этому занятию со всем своим упорством и энергией, очень плохо воспринимал, если его приближенные не выказывали такого же энтузиазма. Это было особенно справедливо в отношении главы гражданской канцелярии, в ведении которого находилась наука».

На Пасху 1911 года эти усилия были вознаграждены находкой головы Горгоны, датированной седьмым веком до н. э. Очевидно, это была часть фронтона храма. Вильгельм, который, вероятно, желал, чтобы его традиционное ошеломляющее влияние распространялось на социалистов и Антанту, принялся слать потоки очень дорогостоящих телеграмм в Археологическое общество в Берлине. «Честно говоря, – писал Бетман, – было куда хуже, если бы он выказывал тот же интерес к Марокко, как к Горгоне. Но Вильгельм решил, что с него хватит Марокко, и больше не желал ничего о нем слышать».

Однако это его желание не исполнилось. После Альхесираса и французы, и немцы прилагали много усилий, чтобы урегулировать свои разногласия в Марокко, хотя общеизвестно, что немцы свяжутся с еще одной Мексикой, а французы нацелились на ликвидацию своей слабости, которая могла ограничить свободу их действий в других местах. В августе 1907 года Вильгельм написал, что желает проявления максимальной сдержанности в дипломатии и прессе, чтобы никак не спровоцировать французов и не заставить их нервничать. После ноябрьского визита в Виндзор он сказал, что марокканский вопрос необходимо урегулировать, не дав французам впечатления, что «мы пытаемся обойтись с французами высокомерно, опираясь на наши улучшившиеся отношения с Англией». В октябре 1908 года он решил, прочитав донесение от консула из Феса, что у Германии нет шансов сохранить позиции в Марокко и что ей следует постараться максимально снизить потери.

«Учитывая боснийскую ситуацию, ужасное марокканское дело следует свернуть как можно быстрее, причем раз и навсегда. Нам ничего другого не остается. Марокко станет французским».

Бюлов заявил, что, если Германия хочет выбраться из этого дела с минимальными потерями, ей следует в первую очередь скрыть от французов свое желание это сделать. В следующем месяце французы арестовали секретаря германского консульства в Касабланке за укрывательство германских дезертиров из Иностранного легиона. Пангерманцы жаждали крови, Лондон решил, что все дело подстроено, чтобы отвлечь внимание от статьи в «Дейли телеграф», и Европа ненадолго оказалась на грани войны. Но Вильгельм был невысокого мнения о дезертирах в принципе (один из них, кстати, оказался австрийцем, другой – швейцарцем, а третий – поляком), и провинившийся дипломат получил выговор за превышение полномочий. После этого фирма «Шнейдер-Крезо» договорилась с Круппом о доступе к марокканской руде, и политическим соглашением, заключенным в феврале 1909 года, Германия признала особое положение Франции в Марокко. Взамен Франция обещала уважать германские экономические интересы. Той же осенью французский министр иностранных дел публично упомянул о примиряющем духе, продемонстрированном немцами. Но когда Вильгельм пожелал ответить, Бетман возразил, указав, что отдельное упоминание о Франции может оскорбить другие страны. Кайзер потерял терпение и топнул ногой: «Советы такого рода мои канцлеры и министерство иностранных дел давали мне в течение двадцати лет, и это закончилось нашей полной изоляцией! Мое марокканское соглашение – это мое личное дело, которое я сделал сам, несмотря на медлительность и робость чиновников, и оно доказало свое значение для обеих стран».

Лидеры Марокко оказались настолько некомпетентны и так безнадежно увлечены интригами, что