Я наконец понимаю, что это Бентон кричит мне, и опускаюсь на корточки возле незнакомки. Прикоснувшись к шее, нащупываю пульс. Убеждаюсь, что она дышит, и пытаюсь перевернуть ее, чтобы проверить зрачки. Все ее лицо залито кровью от моего удара фонариком. Я поражена ее сходством с Филдингом. Светло-русые, коротко постриженные волосы, резкие черты лица, полная нижняя губа, как у Джека. Маленькие, плотно прижатые к черепу уши, точно как у него. Она не очень высокая, примерно пять футов шесть-семь дюймов, но кость широкая, как и у покойного отца. Меня как будто накрывает волной. Я говорю Бентону, чтобы срочно звонил в 911 и принес из холодильника лед.

Теплый атмосферный фронт, пришедший ночью, принес снег. На этот раз он падал бесшумно, приглушая все звуки, покрывая все уродливое, смягчая все колючее и угловатое.

Я сижу в постели, в спальне на втором этаже нашего кембриджского дома. На улице снег, и его становится все больше на голых ветвях дуба, растущего рядом с ближним ко мне окном. Еще мгновение назад на самой короткой ветке, ловко балансируя, сидела жирная серая белка, и мы с ней смотрели друг другу в глаза. Она что-то грызла, а я перебирала бумаги и фотографии, лежащие у меня на коленях. Я чувствую запах старой бумаги и пыли, а еще мази, которой недавно смазывала Соку уши. Сначала это ему не понравилось, но я ласково разговаривала с ним и вручила сладкую картофелину, полученную от Люси вместе с лекарствами, которыми она лечила своего любимца, бульдога. Миконазол-хлоргексидин весьма хорошее средство для толстокожих. Я совершила ошибку, сказав об этом племяннице рано утром, когда она заехала навестить меня.

Джет-рейнджер вряд ли одобрил бы свое причисление к толстокожим, возразила Люси. Он не слон и не гиппопотам. Люси посадила его на диету и заставляет делать определенные упражнения, которые даются ему с трудом, ведь у пса побаливают бедренные кости, а на лапах от снега появляется сыпь, да и сами лапы у него слишком короткие для прогулок по глубокому снегу. Поэтому в это время года он даже на короткое время не может выйти из дома, продолжала без умолку болтать Люси, решительно добавив, что своими словами я ее обидела. Но именно так с Люси и надо разговаривать, когда она обеспокоена и испугана. Более всего моя племянница недовольна тем, что ее не было здесь вчера вечером и что ее лишили возможности расправиться с Доной Кинкейд. В отличие от нее меня это ничуть не огорчает. Я не испытываю гордости оттого, что треснула злоумышленницу фонариком по голове, результатом чего стали трещина в черепе и сотрясение мозга, но если бы Люси оказалась в гараже вместо меня, то одним покойником точно было бы больше. Моя племянница наверняка прикончила бы Дону Кинкейд, скорее всего, застрелила бы ее, но ведь смертей и без того достаточно. Нельзя исключать и того, что и сама Люси могла бы запросто погибнуть, что бы она там ни говорила и как бы ни храбрилась. Два момента определили то, что я сейчас дома, а Дона Кинкейд сидит взаперти в корпусе судебной медицины местной больницы. Думаю, она не ожидала, что я приду в гараж. Скорее всего, пряталась за гаражом возле разбитого окна и ожидала, когда я в темноте выведу Сока на прогулку на задний двор. Однако я поступила иначе: сразу вошла в гараж и, прежде чем она проникла внутрь через разбитое окно, успела надеть бронежилет с уровнем защиты IV-А. Когда Дона ударила меня в спину инжекторным ножом, лезвие наткнулось на кевларовые пластины, в результате чего нападавшая пострадала сама. Прорезала до кости три пальца и отсекла кончик мизинца в тот момент, когда выпустила углекислый газ. Вот тогда меня и обдало брызгами ее крови.

Я объяснила Люси, что, не будь на ее стороне элемента внезапности и защитного жилета, ей вряд ли повезло бы так, как мне. После моих убеждений племянница перестала повторять, как ей жаль, что ей не пришлось разобраться с Донной, — будто я сама не сумела с ней разобраться, пусть даже и благодаря везению. Про себя же я думаю, что справилась с этим приключением вполне достойно, и надеюсь, что не хуже справлюсь с другим, более важным делом.

— Она сказала, что были угрозы и отвратительные комментарии, — рассказывает мне по телефону миссис Пьеста, дело дочери которой мы обсуждаем. — Ее обзывали буром. Кричали, чтобы буры убрались домой. Вы, наверное, знаете, так называют всех белых, живущих в Южной Африке. Я постоянно говорила тому человеку из Пентагона, что мне не важно, считают они Нуни и Джоанн белыми, американками или бурами. Но они конечно же не были бурами. Мне все равно. Я просто не хотела верить тому, о чем он рассказывал.

— Вы помните, кем был этот человек из Пентагона? — спрашиваю я.

— Адвокатом.

— А не военным, полковником? — с надеждой спрашиваю я.

— Какой-то молодой адвокат из аппарата Министерства обороны. Я не помню его имени.

Значит, не Бриггс.

— Он так быстро говорил, — возмущенно добавляет миссис Пьеста. — Помню, он мне не понравился. Да мне не понравился бы любой, кто рассказывал бы то же, что и он.

— Могу утешить вас только одним, — повторяю я, — Нуни и Джоан не мучились так, как в этом пытаются всех убедить. Не могу сказать с абсолютной точностью, что они не чувствовали, как их душат, но вполне возможно, что и ничего не ощущали, потому что им в питье добавили наркотик.

— Но ведь было расследование, — произносит миссис Пьеста, в голосе которой я слышу массачусетский акцент, она не может произносить звук «р». Я совершенно забыла, что она родом из Андовера. После убийства Нуни миссис Пьеста, как я выяснила, переехала в Нью-Гемпшир.

— Миссис Пьеста, думаю, вы понимаете — никакого должного расследования не было.

— Почему же вы не сделали этого?

— Судебно-медицинский эксперт в Кейптауне…

— Но вы же подписали свидетельство о смерти, доктор Скарпетта. И отчет о вскрытии. У меня есть копии этих документов. Мне прислал их тот самый адвокат из Пентагона.

— Я их не подписывала. — Я отказалась подписывать документы, которые считала фальшивкой, но поскольку знала, что это фальшивка, то отчасти чувствовала свою вину в случившемся. — У меня нет документов, которые могли бы вас убедить, — добавляю я. — Мне их никто не присылал. Есть лишь мои личные записи, которые я отправила в США до того, как покинула Южную Африку, потому что беспокоилась за безопасность багажа и документов.

— Но на тех, что есть у меня, стоит ваша подпись.

— Клянусь вам, я их не подписывала, — отвечаю я спокойно, но твердо. — Предполагаю, что кто-то подделал мою подпись на этих сфальсифицированных документах на тот случай, если я вдруг решу поступить так, как сейчас.

— Если вы решите рассказать правду…

Мне трудно слышать слова, произнесенные таким упрямым тоном. Правда. Получается, что до сих пор я лгала.

— Мне очень жаль. Вы имели право знать правду тогда, сразу после того, как погибла ваша дочь. И подруга вашей дочери.

— Я могу понять, почему вы тогда ничего не сказали, — с легким огорчением говорит миссис Пьеста. Больше всего ей хочется говорить о том, что наложило печать на всю ее жизнь. — Когда люди делают подобное, никто не знает, чем все это закончится. Для них нет заслонов. А страдают другие, такие, как вы.