в начале марта 1521 года в семействе Буонарроти разгорелся спор, чреватый самыми неприятными последствиями. Микеланджело в гневе призвал своего отца из Сеттиньяно, выведенный из себя жалобами Лодовико на то, что сын, дескать, выгнал его из дому. Как обычно, Микеланджело принялся уверять, что это он – несчастная жертва происков и интриг: «Никогда со дня моего рождения и до сегодняшнего мне не приходило в голову сделать что-либо большое или малое наперекор Вам. И всегда все невзгоды, которые я переносил, я переносил из любви к Вам». Как Лодовико может утверждать, будто Микеланджело выгнал его из дому? «Не хватает мне только этого, помимо тех мучений, которые мне доставляют другие вещи, и все это я получаю ради моей любви к Вам!» Микеланджело умолял отца «ради Бога, а не ради меня»[936] приехать из Сеттиньяно во Флоренцию и разрешить все разногласия. По-видимому, они расстались ни с чем. Лодовико добавил к письму Микеланджело негодующий постскриптум: сын заставил его прибыть во Флоренцию, но потом, якобы обрушив на него целых град упреков и обвинений, выгнал из дому и несколько раз ударил. Флорентийские отцы отнюдь не привыкли к тому, чтобы сыновья обращались с ними так.

Летом 1523 года еще одна долго назревавшая в семействе Буонарроти ссора переросла в неприкрытый шумный скандал. Вероятно, поскольку Лодовико Буонарроти приближался к порогу восьмидесятилетия и, как он часто замечал, к смерти (на самом деле он прожил еще восемь лет), Микеланджело захотел уладить все финансовые вопросы в семье[937]. В качестве третейских судей были приглашены двое родственников, которые предложили следующий вариант: Микеланджело заплатит все долги и обеспечит выделение наследства Джисмондо, младшему брату, а взамен будет назначен законным владельцем семейной виллы в Сеттиньяно, а за Лодовико сохраняется право жить там и пользоваться всей собственностью, как ему заблагорассудится, до конца его дней. Это было честное и справедливое решение, но старику Буонарроти оно страшно не понравилось. Лодовико, и всегда-то не склонный рассуждать логично, а теперь еще и необычайно сварливый и брюзгливый, заключил, что его лишают всего достояния и вышвыривают на улицу. Он пригрозил подать на Микеланджело в суд, а тот, по обыкновению, вспылил.

Впервые за двадцать семь лет переписки он начал свое послание к отцу обращением не «Дражайший отец», а, весьма дерзко, «Лодовико». Обвинения отца, настаивал Микеланджело, его убивают: «Коли я Вам мешаю жить, так Вы уж нашли способ поправить Ваше положение… Кричите и говорите что хотите про меня, но не пишите мне более, потому что Вы мне не даете работать»[938].

Он завершает письмо на зловещей ноте: «Заботьтесь о себе и остерегайтесь тех, кого следует остерегаться, потому что умирают один лишь раз и больше не возвращаются в этот мир исправлять, что сделано плохого. И Вы отдаляли смерть, чтобы совершать подобные дела! Бог Вам в помощь»[939].

Раздосадованное этой размолвкой, остальное семейство Буонарроти выехало из домов, которые Микеланджело приобрел на Виа Гибеллина[940]. В начале августа зять Лодовико Раффаэлло Убальдини сообщал, что дважды встречался с Микеланджело. Художник выразил недовольство тем, что все его бросили; Убальдини кратко описал его чувства, передав всего одно его высказывание: «Полагаю, у меня нет более ни отца, ни братьев и никого на свете»[941].

Микеланджело пребывал в меланхолии. В странном письме своему новому другу Джован Франческо Фаттуччи, канонику собора Санта-Мария дель Фьоре, он жаловался на портного, которого тот ему посоветовал. «Он вовсе не захотел посмотреть тот кафтан, что был на мне; ведь, может быть, ему удалось бы поправить его так, чтобы он был мне впору, потому что эти несколько дней, что я его ношу, он мне сильно жмет, и особенно в груди»[942]. Письмо Микеланджело датировал «В двадцать три часа, и каждый кажется мне за год». Внизу листа он подписал: «Ваш преданнейший скульптор на Виа Моцца, возле Канто алла [Мачине]» – и поместил на полях маленький рисунок, изображающий мельничный жернов, «macina», «мачина».

Упомянутое место, «Мельничный уголок», действительно располагалось поблизости. Однако Микеланджело, вероятно, намекал на фразеологическое сочетание «попасть в жернова», то есть «оказаться в беде»[943]. В июле 1523 года он писал, что, хотя перед ним стоит великая задача – имея в виду либо гробницу Юлия, либо гробницу Медичи, трудно решить однозначно, – он сомневается в том, что этот труд ему по силам: «У меня большие обязательства, и я стар и слаб, так что, проработав день, мне нужно отдыхать четыре»[944]. На момент написания письма ему было сорок восемь лет.

На самом деле он не так уж страдал от одиночества. У него появился новый домочадец, семнадцатилетний Антонио Мини, в большей или меньшей степени заменивший Пьетро Урбано[945]. А в начале 1522 года в его жизнь вошел еще один молодой человек, девятнадцатилетний Герардо Перини, который принадлежал к более высокому слою общества, нежели ассистенты Микеланджело. По словам Вазари, Перини был «флорентинским дворянином» и «лучшим другом»[946] Микеланджело. Его нельзя было причислить к ассистентам, он не вел сомнительный образ жизни, в отличие от певца Луиджи Пульчи, но считался молодым человеком благородного происхождения, а Микеланджело снова и снова будет увлекаться юношами подобного типа и чем старше будет становиться, тем более глубокую страсть будет к ним испытывать.

31 января 1522 года Перини отправил Микеланджело безумно восторженное послание, из которого явствует, что они познакомились лишь недавно. Он обещал мастеру любую помощь, какая только может понадобиться, и выражал надежду увидеться с ним снова и познакомиться ближе[947]. Свой ответ Микеланджело адресовал «Благоразумному юноше Герардо Перини в Пезаро».

Он писал, что все друзья Герардо «очень обрадовались… узнав из Вашего последнего письма… что Вы здоровы и благополучны…», и, продолжал он не без застенчивости, «больше всего те, кто, как Вы знаете, и любит Вас больше всего». Он надеялся вскоре лично убедиться в том, что у Герардо все хорошо, увидев его воочию, ибо для него «это важно»[948]. Несколько рассеянно он заключает письмо: «Не знаю, в который день февраля, как говорит моя служанка. Ваш преданнейший и бедный друг»[949].

Микеланджело составляет послание Перини в совсем иных выражениях – утонченных и даже витиеватых, – нежели те, в которых обращался к Пьетро Урбано, а вместо такого довольно заурядного подарка, как чулки, который делал Пьетро, преподносит Перини произведения искусства и почти наверняка стихи.

Вазари упоминает, что Микеланджело дарил Герардо Перини рисунки, в том числе «человеческие головы, божественно нарисованные на трех листах