Звенели бутылки, мать изучала выцветшие этикетки.

– Твоего отца это убьет, – добавила она. – Думаю, ты и сам знаешь.

– Да, мы виделись в церкви. Он очень разозлился.

– Он в церкви?

Клему живо вспомнилась миссис Котрелл и как она поманила отца пальцем. Старику он ничего не должен, но решил пощадить чувства матери.

– Он был с прихожанкой, – осторожно ответил Клем. – Мы откапывали ее машину.

– Дай угадаю. Фрэнсис Котрелл?

Клем не поверил своим ушам, когда мать произнесла это имя. Быть может, она закурила и решила выпить, потому что узнала о миссис Котрелл, подумал Клем. Быть может, матери известно даже больше, чем ему.

– Хочешь чего-нибудь? – спросила она. – Поесть? Выпить? Тут еще остался бурбон. И какой-то древний вермут.

– Я бы съел сэндвич.

Мать встала, прищурясь, посмотрела на остатки в бутылке.

– Ну почему так? Почему, когда человеку наконец нужно выпить, в доме ни одной полной бутылки? Вряд ли это случайность. Будь это случайность, не все бутылки были бы пусты.

С матерью явно что-то творилось.

– Хотя какое там, – продолжала она. – Подозреваю, это твой брат. – Она вылила в свой стакан остатки спиртного. – Как подумаю, сердце рвется. Получается, он возвращался, отпивал по чуть-чуть, но не мог оставить пустую бутылку. Словно проверял, сколько можно выпить, чтобы бутылка не считалась пустой. Даже не знаю, смеяться или плакать.

Клем не понимал, почему мать в таком состоянии. Теперь, когда он сообщил родителям о своем решении, в относительном тепле дома силы покинули его. Он уселся за кухонный стол, уронил голову на руки. Думал, провалится в сон, но сон больше не шел. Он так измучился, что не мог заснуть. Слышал, как мать наливает себе еще выпить, открывает холодильник, звенит посудой. Слышал, как она ставит на стол тарелку.

– Тебе надо поесть, – сказала мать.

Клем с огромным трудом разогнулся. На тарелке лежал сэндвич: ржаной хлеб с ветчиной и сыром. Клем был благодарен матери за сэндвич, но его тошнило от усталости, и есть совсем не хотелось. Он вспомнил гренки с корицей, которыми утром кормила его Шэрон, вспомнил, как она много раз жарила ему яичницу. Вспомнил, как она радовалась его приходу, как мечтала о будущем с Клемом. Боль в глазах сделалась нестерпимой.

– Клем, солнышко, милый, что случилось? Почему ты плачешь?

Клем захлебывался отчаянием и не мог выразить его иначе. Мать обняла его, он пытался сохранить крупицы силы и достоинства. Но их не осталось.

Примечательно, что, когда слезы высохли, сэндвич показался ему куда соблазнительнее. И захотелось курить. Те же желания возвращались после сексуальной разрядки.

– Ты мне расскажешь, что случилось? – спросила мать. – Ты не хочешь идти в армию?

На столе лежала оставленная кем-то салфетка. Клем высморкался в нее, мать села напротив. В стакане ее бурел вермут.

– Завтра же позвоним в призывную комиссию, – предложила мать. – Скажешь им, что передумал. Никто из-за этого не перестанет тебя уважать.

– Нет. Я просто устал.

– Но это влияет на твои решения. Может, тебе отдохнуть, все-таки это глупость какая-то.

– Ничего не глупость. Это единственное, в чем я уверен.

Мать промолчала, и Клем понял, что огорчил ее. Она никогда не диктовала ему, что делать, лишь предлагала решения, надеясь, что он сочтет их разумными.

– Помнишь, что ты мне сказала? – спросил Клем. – Что секс без обязательств – это дурно?

– Что-то в этом роде, да.

– Так вот я был с девушкой. С женщиной. И это чудесная штука.

Мать распахнула глаза, точно он ткнул ее иголкой.

– Но ты была права, – продолжал Клем. – Секс без обязательств ранит чувства. Так и вышло. Я ранил ее чувства.

Отчаяние вновь поднялось в его душе, и мать взяла его за руку. Клем забрал у нее свою руку, чтобы не расплакаться.

– Мы расстались, – сказал он. – Сегодня утром. Точнее, я ушел от нее. Она не хотела расставаться.

– Ох, милый.

– Иначе было нельзя, я же бросил университет.

– Тебе не обязательно бросать университет.

– Я жестоко поступил с ней.

Отчаяние завладело им целиком. Клем силился справиться с ним, мать встала и подошла к плите. Он услышал треск, почуял дым. Клему так странно было видеть мать с сигаретой, что он позабыл отчаяние.

– Ты не хочешь выйти на крыльцо?

– Нет, – ответила мать. – Это и мой дом.

– Почему ты куришь?

– Извини. Сегодня то одно, то другое. Извини, если тебя это задевает. Мне жаль, что… как ее зовут?

– Шэрон.

Мать сделала глубокую затяжку.

– Мне трудно это понять. Если ты был с ней счастлив, зачем бросаешь университет?

– Потому что мой номер в лотерее – девятнадцать.

– Но почему именно сейчас? Почему бы не подождать еще семестр?

– Потому что я только о ней и думаю, учиться не могу. Пока я там, мне хочется только быть с ней.

– Значит… – Мать нахмурилась. – Ты бросаешь университет, чтобы сбежать от нее?

– У меня средний балл – четыре. Я не заслуживаю отсрочки.

– Нет-нет-нет. Ты ошибаешься. Ты ее любишь?

– Неважно.

– Ты ее любишь?

– Да. То есть… да. Но это уже неважно. Поздно.

Мать подошла к раковине, сунула сигарету под воду.

– Никогда не поздно, – возразила она. – Если ты любишь ее, а она любит тебя, не бросай ее. Все просто. Не беги от той, кого любишь.

– Да, но…

Мать резко развернулась. Глаза ее горели странным огнем.

– Это неправильно! Это самый дурной поступок!

Прежде Клем никогда ее не боялся. Мать и мать, милая, маленькая, вроде всегда тут, но как будто ее и нет. Испуг его лишь усилился, когда она подошла к телефону, висевшему на стене у двери столовой, сняла трубку и сунула ему под нос.

– Позвони ей.

– Мам!

– Просто позвони. Тебе станет легче. Я хочу, чтобы ты позвонил ей и извинился. Пожалуйста. Она простит тебя, вот увидишь.

Из трубки доносились медленные гудки. У матери дрожала рука.

– Шэрон у родителей? Она тоже уехала домой?

– Кажется, завтра уезжает.

– Так скажи, что ты возвращаешься и хочешь ее видеть.

Я тебя отпускаю.

– Мам, Рождество же.

– И что? Езжай, я не возражаю. Ну серьезно, неужели тебе хочется остаться? Здесь? – Рукой с телефонной трубкой мать обвела комнату. – Вот в этом!