не отводила глаз от мужа, — при этом стараясь оставить между ними как можно больше расстояния. И хотя она говорила горячо и искренне, она по-прежнему не приблизилась к нему ни на шаг. Как же это отличалось от ее прежнего поведения!

Возчик слабо улыбнулся.

— Ни одна рука не заставит часы отбивать для меня время, которое ушло. Впрочем… Пусть так, если ты желаешь, дорогая. Они пробьют еще раз. Это такой пустяк. Я бы постарался угодить тебе и в чем-то более трудном.

— Все это замечательно, — буркнул Тэклтон, — только мне пора идти: в то мгновение, когда часы примутся бить снова, мне нужно уже ехать к церкви. Доброго утра, Джон Пирибингл. Сожалею, что лишен удовольствия оставаться в вашем обществе. Сожалею об утрате, обо всем, что произошло!

— Я все ясно сказал? — еще раз переспросил возчик, провожая его до двери.

— О, совершенно ясно.

— И вы это запомните?

— Ну, если вы понуждаете меня об этом упомянуть, — произнес Тэклтон, предусмотрительно забравшись в пролетку, — должен заметить, все это было настолько неожиданно, что я вряд ли когда-либо забуду.

Возчик ответил:

— Тем лучше для нас обоих. Прощайте. Желаю счастья!

— Жаль, что не могу пожелать того же и вам. Однако же не могу. Между нами (я ведь вам это уже говорил, а?), думаю, мой брак сложится удачно: до сих пор Мэй не пыталась выказать мне какую-то там любовь или дружелюбие. Прощайте! И берегите себя!

Возчик провожал его взглядом, пока довольный жених не сравнялся размерами с цветком на конской гриве. Потом глубоко вздохнул и потерянно побрел между вязами, не желая возвращаться в дом прежде, чем часы соберутся бить очередной час.

Его маленькая жена, оставшись одна, жалобно всхлипывала, — чтобы очередной раз вытереть глаза и сказать самой себе, какой он хороший, какой добрый и замечательный! Раз или два она даже засмеялась, так сердечно, радостно и сбивчиво (продолжая меж тем плакать, перемежая смех со слезами), что Тилли пришла в совершенный ужас.

— Ох, с вашего позволения, не надо! А то малюточка наш помрет, так что вот, с вашего позволения.

— А ты будешь изредка приносить его сюда, чтобы он не забывал отца, Тилли? — спросила хозяйка, вытирая глаза. — Потом, когда я не смогу здесь жить и вернусь в свой старый дом?

— Ох, с вашего позволения, не надо! — вскрикнула Тилли, а после откинула голову и завыла — она выглядела в тот миг в точности как Пират. — Ох, пожалуйста, не надо! Ох, да что же это все уходят, да с другими чего творят, да сколько горя другим приносят! Ох же ты-ы!

Сердобольная Слоубой перешла тут на совсем скорбные завывания, еще более пронзительные от того, что ей долго пришлось их подавлять, — так что она наверняка разбудила бы младенца и напугала его до полусмерти, если бы ее взгляд не наткнулся на Калеба Пламмера, ведущего дочь. Это зрелище несколько привело ее в чувство: она умолкла, разинув рот, а затем бросилась к постели, на которой спал младенец, и зарылась лицом в пеленки; при этом она лихорадочно сучила ногами, словно страдающий пляской святого Витта в тяжелой форме, и явно испытывала большое облегчение от этих своеобразных действий.

— Мэри! — воскликнула Берта. — А почему ты не на венчании?

— Я сказал ей, что вас здесь не будет, мамочка, — прошептал Калеб. — Вроде бы вечером заходил разговор; я много чего слышал. Благослови вас Небеса, — он осторожно тронул ее рукой, — это все пустяки. Я им не верю. Кто я такой, — и все же пусть меня разорвут на клочки, чем я поверю сказанному о вас!

Он обнял ее, — так ребенок обнимает куклу.

— Берта сегодня не могла оставаться дома, — сказал Пламмер. — Боялась услышать свадебные колокола; боялась, что с собой не совладает, если будет так близко от церкви. Поэтому мы вышли пораньше, да пришли сюда. Я все думаю о том, что наделал, — продолжил он после секундной паузы, — и виню себя. Но кто же знал, что так выйдет? Я решил, что надо ей все рассказать.

Он задрожал.

— Побудете здесь, со мной, мамочка, пока я ей расскажу? Не представляю, как она отнесется; не представляю, что станет думать обо мне; не знаю, захочет ли когда-нибудь заботиться о своем старом бедном отце. Однако сейчас для нее лучше узнать правду, и пусть я получу все, что заслужил!

— Мэри, — окликнула Берта, — где твоя рука? О, вот. — Она с улыбкой прижала ладонь подруги к губам, а потом взяла ее под руку. — Я слышала вчера вечером, как они шушукались меж собой, в чем-то тебя обвиняли. Они ошибаются.

Жена возчика безмолвствовала. Калеб ответил за нее:

— Они ошибаются.

— Я знала это! — гордо воскликнула Берта. — Я им так и сказала! И слушать не желаю! Обвинить ее в обмане! — Она сжала руки подруги и прижалась щекой к ее лицу. — Я для этого не настолько слепа!

Отец подошел и стал с одной стороны, тогда как Кроха осталась с другой.

Берта добавила:

— Я знаю вас всех лучше, чем вы думаете. Однако никого лучше, чем ее. Даже тебя, отец. В моей жизни нет ничего хоть наполовину настолько настоящего, как она. Если бы в этот миг я обрела зрение, то я узнала бы ее и среди толпы, без единого слова! Сестра!

Калеб выдавил:

— Берта, милая! Я должен тебе кое-что сказать, пока мы здесь втроем. Пожалуйста, выслушай! Я должен признаться тебе, родная.

— Признаться, отец?

На Калеба было жалко смотреть.

— Я заблудился во лжи и потерял себя. Я заблудился во лжи, потому что хотел тебе добра. А принес горе.

Дочь ошеломленно повернулась к нему.

— Горе!

— Он слишком строго себя судит, Берта, — произнесла Кроха. — Ты тоже сейчас так скажешь. Ты будешь первой, кто скажет ему об этом.

Берта недоверчиво улыбнулась.

— Горе!

— Не желая того, дитя. И все-таки принес; хотя никогда об этом не подозревал, до вчерашнего дня. Моя милая слепая дочь, выслушай меня и прости! Мира, в котором ты, мое сердце, живешь, не существует! Это я его вымыслил. Глаза, которым ты доверяла, тебя подвели.

Она по-прежнему смотрела в сторону отца в величайшем ошеломлении, а потом отпрянула и прижалась к подруге.

— Бедная моя, тебе суждена была тернистая стезя, — прошептал Калеб. — И я так хотел ее сгладить! Я изменял вещи и характеры, выдумывал то, чего никогда не было, — просто чтобы ты была счастливее. Я лгал тебе, я обманывал — да простит меня господь! — я окружил твою жизнь выдумками.

— Но ведь живые люди, они не выдумка! — торопливо проговорила Берта, страшно