взмахнет косынкой, голова откинута назад, словно оттянута узлом черных волос, на лице румянец и едва заметная улыбка. Плыла Надежда, и все вокруг нее тоже плыло, как когда-то в молодости на лугу под Гуляйполем. Была она тогда невестой Корнея. Буденновцы просили: «Повесели душу, Наденька».

А почему было и не повеселить, когда сердце у самой поет, а под дубом сидит Корней, не сводит с нее глаз. И это было счастье: тихий вечер у костра, от которого тянуло горьким дымком, макушки деревьев, что будто кружились в небе вместе с ней, хриплые вздохи видавшей виды гармошки, провожания до села напрямик через лесок, горячие поцелуи, пожалуй, даже зависть, с какою молодые буденновны посматривали на Корнея, — все было счастьем.

И теперь в ней воскрешалось то далекое и невозвратное. Цыганков не пришел на ум, вспомнился Корней, может, потому, что юность неповторима и все, что случается потом, каким бы оно ни было значительным и даже решающим в человеческой судьбе, не в силах вытеснить из памяти первые, самые светлые, самые святые впечатления и чувства, захватывающие душу так надолго и так крепко, что не хватает жизни, чтобы их забыть.

А в сенях, уткнувшись матери в плечо, тихо плакала Катя:

— Зачем, ну зачем она отдала голубей? Это же Антоновы...

2

Улица де Фанс, где советская миссия занимала трехэтажный дом, окруженный черными липами и кустами жасмина, оказалась необычно тихой для столицы, по ней не ходил даже местный транспорт.

Как заколдованный смотрел Антон Щербак на красное знамя над входом, на часового, круглолицего и веснушчатого, так удивительно похожего на Петра Куликова, что можно было подумать, будто это сам Куликов переоделся наконец-то в красноармейскую форму: серая шинель и пушистая ушанка с красной пятиконечной звездочкой... Щербак почувствовал гулкие удары сердца, взглянув на эту скромную одежду незнакомого парня, быть может земляка.

И все, что произошло дальше, было как во сне. Будто не он, Антон, а кто-то иной поднимался по ступенькам на второй этаж, четко чеканя шаг, заходил в комнату с высокими, обитыми черной кожей, дверями.

— Товарищ полковник! Лейтенант Щербак прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы!

Плотно сложенный мужчина в полковничьих погонах поднял голову от бумаг, встал и привычным жестом подкинул руку к козырьку.

Какой-то миг они стояли, приглядываясь друг к другу: Антону казалось, что его сердце громыхает на всю комнату. Будто в зеркале увидел он себя глазами полковника — серая кепка из гентского фетра, макинтош с плеча Пьера (подарок Франсуазы), старательно зашнурованные туфли — и покраснел, стыдясь своего уж слишком гражданского вида, никак не подходящего, на его взгляд, для такой торжественной минуты, которую столько раз он рисовал в своем воображении.

— Вольно! — У полковника был густой бас и строгий взгляд. — Так вот ты какой, командант Щербак! Ну, здравствуй, здравствуй! Давай-ка по нашему, по русскому обычаю... Ого, брат, да твой мотор дает перебои! Ты почему так побледнел?

Щербак неуверенным шагом подошел к столу, плеснул из графина воды в стакан, зубы его стучали. Ему все еще не верилось, что перед ним человек оттуда, с Родины, которая днем представлялась ему, Антону, зеленой сивачевской улицей, бежавшей в бесконечную даль, за горизонт, пока не вливалась, как речка в море, в широкую, окаймленную кремлевскими башнями Красную площадь, а по ночам снилась матерью с поднятой для благословения натруженной рукой.

— Товарищ полковник... как там... у нас... дома?

Если чего-то и не хватало в Антоновых словах, то во взгляде, каким он посмотрел на полковника Свиридова, во влажных цыгановатых глазах, в их глубине было сказанное и несказанное, все, что он пережил и передумал.

Полковник понял состояние Щербака, участливо положил руку на его плечо и повел к дивану.

— Раздевайся, посидим, у меня есть немного времени, — сказал он. — Дома все хорошо. Мы, как видишь, уже в Европе. София, Белград, Варшава, Будапешт... А был другой отсчет: Москва, Сталинград, Курск...

— И маленький городок Изюм, — глухо добавил Антон. — И донецкая степь, откуда дорога может увести в Арденны... По крайней мере, меня она привела туда.

— Все было, — согласился полковник. — И дорог выпало много. Всяких... И все же мы вышли на главную дорогу — к победе.

Похлебывая из чашечки кофе, Антон понемногу разговорился и постепенно выложил всю свою историю.

Свиридов слушал внимательно, не перебивал, и лишь когда разговор зашел о сложной политической обстановке в Бельгии во время оккупации, еще больше усложнившейся теперь, после прихода союзников, заметил:

— Располагаю сведениями, что шахтеров, вывезенных немцами из Донбасса, под разными предлогами не отпускают домой.

— Меня тоже отговаривали, — подтвердил Щербак. — Сибирью пугали.

— Кто?

— Капитан американской армии Ройс. Приезжал с правительственным комиссаром Хаасеном в Комбле-о-Пон. Позднее я узнал, что служит в Си-Ай-Си.

— Ройс. Что ж, не лишне запомнить это имя, — нахмурился Свиридов. — Надеюсь, ты не поверил его болтовне?..

— Как видите: я здесь, с вами.

— Хочешь со мною работать, лейтенант?

— С вами?.. — удивился Антон. — Но...

— Знаю, рвешься домой. А кто не хочет? Мне очень нужны люди, разбирающиеся в здешней обстановке. Не скрываю, ты для меня просто находка.

Щербак растерялся.

— А как же мои ребята? Они меня ждут не дождутся.

— Ребят всех по домам! — сказал Свиридов. — Раньше тебя там окажутся.

— Товарищ полковник, вы коммунист?

— Что за вопрос?

— Мой партбилет... остался там, в донецкой степи... Когда лежал я контуженный в окружении, старшина Чижов закопал его, чтобы немцам не достался. А теперь... Как теперь-то быть, товарищ полковник? — Антон с надеждой посмотрел на Свиридова. — Восстановят меня в партии? Поверят?

— Оставь эту заботу на будущее, — сказал Свиридов. — Главное, Антон Корнеевич, — жить и действовать, как коммунисту положено. А билет будет. Хотя и сам переживал бы. И еще как!

От Свиридова Щербак вышел лишь вечером. Трамвай привез его в Схарбек, один из старейших железнодорожный районов бельгийской столицы, где неподалеку от Северного вокзала снимал комнату Рошар.

Антон взбежал на шестой этаж, едва дождался, пока Дезаре откроет двери.

— Друже