Он замолчал, махнул рукой, явно теряя интерес к теме, но все-таки продолжил:

– Ну вот тогда еще можно что-то, а голыми руками-ногами – смерть.

– Ну почему? – почти взвыл я.

Вместо ответа он не спеша развернулся ко мне и ткнул пальцами подмышку, потом в грудь. Я от растерянности даже отодвинуться не попробовал.

– Ты убит, – сказал Витальтолич.

– Э, так нечестно!.. – запротестовал я, но развить мысль не успел.

Он скомандовал:

– Подъем. Пошли к доске, бери ручку. Шустрей, раз-два. Ты думаешь, как ножом бьют? Покажи.

Я картинно, поводя острием, выставил перед собой ручку, оставленную Мариной Михайловной, – примерно как на кадре в «Советском экране» и вообще во всех фильмах и дворовых играх.

– У-у, – сказал Витальтолич. – Райкин, всех зарежу, кровь пущу. Такой-то нож впрямь ничто против каратэ. Но даже на такой напороться как бы запросто. Только, Артур, на самом деле… Дай-ка ручку.

Я не решился сказать: «А отберите». Витальтолич взял ручку так, чтобы из кулака торчало с полпальца, и предложил:

– Ну-ка, изобрази, как отражать собираешься.

– Да я не умею.

– Ну как умеешь.

– Да вы сильнее.

– Я же не драться… И вообще, буду как бы маленький такой человечек, честно. Давай. Я как бы нападаю. Готов?

Я кивнул, готовясь отбить удар в сердце. Но Витальтолич не стал ни делать выпад, ни выставлять ручку перед собой. Он потоптался, сделал шаг влево, вправо, сказал: «А, кстати…», обнял меня за плечи, прижав голову к своей груди и несколько раз очень быстро ткнул ручкой в живот и в бок. Больно ткнул.

Я зашипел, отпрыгнул и посмотрел на него с изумлением. Задрал пиджак с рубашкой и с таким же изумлением рассмотрел глубоко вдавленные точки, кожа вокруг которых быстро краснела.

– Ножом больнее, – объяснил Витальтолич. – Ты убит, кстати. Или покалечен на всю жизнь. Еще попробуешь?

Я злобно кивнул, готовясь бить в ответ уже на полном серьезе; мы попробовали, и я, кажется, разок попал в плечо, но вскользь, а отлетел еще быстрее, с шипением растирая тазобедренный сустав.

– Аорта, печень пополам, – прокомментировал Витальтолич. – Полторы секунды – со всем твоим или моим каратэ. И ни хрена не сделаешь. Ни-хре-на. – Он аккуратно положил ручку на стол и добавил: – А нож, как правило, и не видно, его только дебилы показывают. Его и таскают только дебилы, но это как бы другой вопрос.

– Почему?

– Потому что, если у тебя нож, ты в тюрьме одной ногой. От милиции не отмажешься, найдут – запинают сразу, а потом посадят. Я знаю как бы.

– Пацаны говорили, можно с чеком из магазина носить и в смазке еще, ну как купили только что.

– Ага, и по ладошке мерить, доходит до сердца или нет. Сказки это, Артур. Нож есть нож, даже если, это, с мизинчик. Сердце, конечно. А если в горло? А если в глаз?

Я молчал – отчасти потому, что обдумывал информацию, отчасти от неожиданности – как-то иначе я себе представлял подготовку номера к ноябрьскому концерту. Хотя откровенность Витальтолича была какой-то… Приятной, что ли. Раньше он со мной вот так, как с равным, не разговаривал. Впрямь я вырос, что ли.

– Нож есть нож, – сказал он веско. – У меня дружка, ну, одноклассника, так вот поймали, с перочинным, на самом деле перочинным, мелким таким, в хозтоварах продается. Полтора года дали, так и не вышел толком. Вышел – снова сел, и понеслась.

– Из-за перочинного ножа? – спросил я с ужасом.

– И другие моменты были как бы, но конкретно срок пошел из-за ножика, ага. Ну, милиция, одно слово.

Мы помолчали, а потом я не выдержал и снова поблагодарил за спасение из ментовки, а Витальтолич оборвал меня совсем свирепо и предложил думать про концерт.

Мы сели теперь уже за соседние парты и уставились в вытертую доску – в пустоту, в общем.

– Спортивное, думаете, совсем никакое не годится? – спросил я отчаянно.

– Ну… Не Первое мая же. Тут надо что-нибудь, не знаю, чтобы революция, «Аврора», Ленин совсем молодой. Или как бы верность заветам отцов и ратный подвиг.

Меня осенило.

– О! Виталий Анатольевич, а давайте что-нибудь, что вы в лагере пели! Про армию!

– Нет, – сказал Витальтолич скучно, а я сперва и не заметил – как скучно, – меня несло:

– Или про Афган, а? Такого никогда не было, а? Вот эту, «Вот и все, простучал автомат твои минуты и твои…».

– Нет, – повторил Витальтолич еще скучнее.

Я будто споткнулся на лету. На лету же попробовал продолжить:

– Ну вы же нам пели тогда.

Витальтолич смотрел на костяшки пальцев, прижатых к парте. Костяшки были с вечными мозолистыми шишками, гладкими и бурыми, а вокруг под белой кожей, совсем растворившей летний густой загар, вздулись вены, толстые, почти как пальцы. Ну, не почти, но вполовину точно. А у меня вены тоненькие и шишаки на костяшках помельче. К тому же бледные и лохматые, потому что я их обдираю от волнения постоянно. Витальтолич вот явно не обдирает. Я вообще думал, что он никогда не волнуется. Вот до этих самых пор и думал.

Он кашлянул и хрипловато подтвердил, не отрывая глаз от пальцев:

– Я пел. Я классе в пятом, что ли, пел на утреннике в честь Седьмого ноября, точно. Про коричневую пуговку.

Я подумал и робко уточнил:

– Это про дверной звонок, что ли?

Витальтолич наконец улыбнулся, изогнул шею, с интересом рассмотрел меня и сказал нормальным голосом:

– Да нет, скорее про стук. Дикие люди выросли. Ты не прикалываешься, правда не слышал никогда?

Я правда не слышал и настолько обнаглел от облегчения по поводу того, что Витальтолич больше вроде не психует, а эту тему поддерживает с удовольствием, что потребовал рассказать и даже напеть. И он послушался, елки зеленые.

Песня оказалась не про звонок, а про шпиона, которого поймали благодаря деревенскому пионеру Алешке, нашедшему пуговицу с иностранной надписью.

– Не годится, – признал я со вздохом. – Музыка крестовская, слова вообще…

– В смысле, крестовская?

– Ну, колхозная, в смысле, хор Гостелерадио, солист Дима Голов, – пояснил я и с умильной рожей покачал головой раз-раз влево, раз-раз вправо, как пионерчик в телевизоре.

Витальтолич ухмыльнулся, но чего-то не отставал:

– А крестовская-то почему? Колхозники разве с крестами ходят?

– Да фиг его знает, всю жизнь деревенских так…

– А чем деревенские плохи? Они как бы кормят всех.

– Вот пусть и кормят, а не шарахаются тут.

Витальтолич сказал, разглядывая меня и продолжая ухмыляться: