Стоит ли отправлять книгу, в которой приводятся отрывки из полного интервью с Питером, которое теперь есть у Мэтью?

Книгу я не отправила. Напротив почты, на углу улиц Пророков и Герцля, то есть в точке схода иудаизма с сионизмом, располагалось кафе. Резвый официант принял заказ, и тотчас явился с капучино. Я закурила, хотя Питер не выносил сигаретного дыма. Ладно, до того света не долетит.

Встретились мы с Питером вопреки его желанию. В августе 2002 года умерла Эрна Фурман, и я, оказавшись у своих друзей в Сан-Франциско, решила навестить «штучную личность». Друзей уговаривать не пришлось. Я позвонила Питеру. И получила отпор.

— Пилить сто пятьдесят миль от Сан-Франциско, чтобы увидеть старого мизантропа? Разумеется, я помню Эрну. Жаль, что умерла. Тогда она именовалась Поппер. Это единственная тайна, которую я бы мог вам выдать, да и ту уже выдал, по телефону. Рисунков в Терезине не рисовал, никакого вклада в концлагерную культуру не внес.

Я заплатила за кофе и двинулась к автобусной остановке.

А мы с друзьями — в Модесто. Тогда не было ни вейса, ни гуглмэп, и мы долго плутали.

Питер ждал нас на улице. Он не улыбнулся нам улыбкой американца. Молча провел в холл, зашел за стойку бара, принял заказы: кофе без сахара, с молоком, без молока. Он плохо спал, весь день убирал квартиру и мечтал об одном — поскорее от нас избавиться. Однако сумбурная экскурсия по многочисленным экспонатам его жизни продлилась до позднего вечера. Рассказывая все вперемешку, Питер виртуозным образом держал в памяти все сюжетные линии. Мы слушали его в комнате, в саду, в машине, в мексиканском ресторане, в копировальном центре. «Я интересуюсь прошлым, но не живу им», — повторял он при каждом удобном случае.

Вернувшись в Сан-Франциско, мы получили от Питера письмо, которое начиналось так: «Я чувствую себя страшно виноватым — говорил только о себе… Сейчас полпервого ночи, а я все думаю о сегодняшнем дне. На самом деле я не такой уж черствяк, как это может показаться с первого взгляда. Просто я научился держать себя в узде. Но с вами мне было так тепло, что я потерял контроль».

Все, что рассказал Питер, мы распечатали и отослали ему по электронной почте. Когда ему надоедало исправлять наши ошибки письменно, он звонил в Израиль из Модесто. Без учета десятичасовой разницы во времени. Устная правка «прошлого» не отменяла настоящего. За это время Питер успел разойтись с негритянкой Марлен, соседская кошка Толстуха успела родить пятерых котят, а голубка — высидеть на террасе двух птенцов.

Питер Харрингер, 1938–1940. Архив Е. Макаровой.

А я за это время успела добраться до дому и включить компьютер. Хотелось взглянуть Питеру в лицо, по фотографии в некрологе я его не узнала. Увы, поисковая программа выдала лишь его детские снимки. Все остальные файлы с наименованием «Питер Харрингер» были вордовскими. Последний по дате назывался «П. Х. Вспышки».

Вспышки так вспышки.

Открыв файл, я уткнулась глазами в одно предложение, вернее, в два: «Взрослые волнуются, когда не знают, куда их ведут. А дети любят путешествовать».

Волновался ли Питер перед смертью? Как это происходило?

Судя по некрологу, в котором семья «благодарила замечательных сотрудников медицинского центра CCU за то, что они с огромным сочувствием заботились об усопшем», отправка Питера на тот свет произошла куда благополучней его появления на этом. Хотя что мы знаем?

Мы знаем лишь то, что рассказал нам Питер осенью 2002 года в Модесто.

Тетя Фрида и дядя Фриц

Я родился в 1934 году в Бреслау, Позенштрассе, 40. Прекрасный город, восемьсот лет истории, столица Силезии. Теперь это Польша, по-немецки там не говорят. Моя мать от меня отказалась. Мало того что родила вне брака, еще и от еврея. Она сдала меня в семью Битнеров, набожных бездетных католиков. Медсестра тетя Фрида и дядя Фриц, не помню, кем он был. Мы целые дни проводили в костеле. После войны тетя Фрида служила домработницей у самого епископа и умерла в девяносто семь лет.

Отец

Мой отец был будапештским евреем, оформителем витрин. Звали его Мартон Розенфельд. Он погиб. Я ездил в Освенцим. Обнаружил в архиве пять убитых Мартонов Розенфельдов, но лишь один — из Будапешта. Мне распечатали документ. Особенно потрясли меня в Освенциме волосы… Не знаю, сколько времени там был мой отец. Я провел там сутки.

Мать

Мать осталась в Бреслау, вышла замуж за нациста. Он был инженером и получал посылки со свастикой от Шпера, индустриального магната-нациста. После смерти мамы я нашел серебряную свастику в ее вещах. У меня есть и фотография Гитлера, которую сняла или она, или ее муженек. Думаю, она на меня и донесла. Отец мой нигде не числился. Хотя, как я теперь знаю от австралийского дядюшки, она сама была полукровкой, но до самой смерти отказывалась это признать.

Берлин

В 1939 году тетя Фрида и дядя Фриц привезли меня в Берлин. Поначалу я жил в каком-то детском доме. Там, если ты себя плохо вел, брили наголо. Не думаю, что это был еврейский детский дом, нет. Им заправляли монашки. Мы жили в кельях, где ужасно воняло потом. У меня осталось такое воспоминание о монашках: кто свят, тот потеет. Они спали за занавесками. Я обмочился, и меня наказали. Представьте себе берлинскую зиму, собачий холод, пустую комнату без мебели. Окна открыты настежь, и ты держишь мокрую простыню над головой, пока она не высохнет. В Берлине, зимой! Мы спали на соломе, по ней прыгали блохи.

Мать Питера Харрингера со своим мужем Вольфом, 1941. Архив Е. Макаровой.

Потом, не помню уж как, я оказался в маленьком горном городишке Брезниц. Мне было тогда лет пять, помню, нас учили писать на дощечках. Если все было правильно, мы переворачивали дощечки и рисовали на них танки и свастику. Утренним приветствием было «Хайль Гитлер!».

Перед тем как фотографировать на паспорт, меня коротко подстригли, чтобы не было видно кудрей, чтобы я был, как ариец. Но меня все равно записали в мишлинги и обязали носить желтую звезду!

Монастырь на Оливерплац

Мишлинга нужно прятать. Тетя Фрида и дядя Фриц забрали меня из Брезница. В Берлине у них была связь с монастырем, куда меня и поместили. Из огромного сонма монашек я выбрал себе Каритас. Она отвечала мне взаимностью и долгое время меня прятала. Иногда даже брала с собой в город. Я был один такой в монастыре. Но, видимо, в какой-то момент держать меня там стало опасно, и тетя с дядей устроили меня в приходской сиротский дом «Марии-заступницы». Там мне как-то раз пришлось делить уборную с двумя маленькими девочками. Мы болтали ногами в воде, а я дергал за веревку. Это было весело.