Мистер Эмсли разговаривал с Рене, пытаясь привести ее в чувство:

— Ну-ну, Сьюзи, не покидайте нас. Вытащим вас отсюда — овечка хвостиком махнуть не успеет, вот увидите. Все наши парни трудятся не покладая рук. И девушки тоже, — прибавил он, чтобы не обидеть Урсулу.

Судороги прекратились, но теперь у Рене начался сильнейший озноб, и мистер Эмсли заговорил настойчивее:

— Эй, Сьюзи, девочка моя, не спать, вот умница.

— Ее зовут Рене, — напомнила Урсула, — хоть она и отпирается.

— А я всем говорю «Сьюзи», — вполголоса сказал мистер Эмсли. — Доченьку мою так звали. Померла от дифтерии еще в младенчестве.

Напоследок Рене всем телом содрогнулась, и жизнь ушла из ее полуоткрытых глаз.

— Отмучилась, — печально выговорил мистер Эмсли. — Как видно, сильные повреждения внутренних органов.

Бирку, на которой аккуратным почерком бакалейщика было выведено «Аргайл-роуд», он привязал к пальцу покойной. Урсула вынула сумку из цепких рук Рене и вытряхнула содержимое:

— Вот ее удостоверение личности.

Она показала карточку мистеру Эмсли. На ней значилось «Рене Миллер». Он дописал это имя на бирке.

Пока мистер Эмсли совершал сложный маневр, пытаясь развернуться и вылезти на воздух, Урсула подняла золотой портсигар, выпавший вместе с пудреницей, губной помадой, письмами на французском и прочим содержимым сумки Рене. Не подарок, а пожива — это точно. Урсуле не хватало воображения, чтобы свести Рене и Крайтона в одной комнате, а уж тем более в одной постели. Однако же война — известная сводница. Не иначе как он подцепил ее в каком-нибудь отеле, а может, и в менее благопристойном endroit. Где она нахваталась французского? Пусть даже по верхам. Определенно не у Крайтона — тот считал, что английского вполне достаточно, чтобы править миром.

Портсигар и удостоверение личности перекочевали к ней в карман.

Когда они задом наперед выползали из подвала (отказавшись от попыток развернуться), обломки угрожающе зашевелились, да так, что сердце замерло от страха. По-кошачьи стоя на четвереньках, они не смели дышать; так прошла, как им показалось, целая вечность. Отважившись продолжить путь, они обнаружили, что из-за новых нагромождений кирпичная куча полностью забаррикадировала выход; пришлось мучительно искать другой лаз, все так же пробираясь на четвереньках сквозь треснувший цоколь дома.

— Как пить дать, спину угроблю, — пробормотал мистер Эмсли, который полз вторым.

— А я — колени, — сказала Урсула.

С упорством обреченных они ползли дальше. Урсула подгоняла себя мечтами о гренках с маслом, хотя у них в Филлимор-Гарденз масло давно закончилось, а если Милли не сходила в магазин и не отстояла в очереди (скорее всего, не сходила), то и о хлебе можно было забыть.

Подвал казался бесконечным лабиринтом, и до Урсулы постепенно дошло, почему наверху недосчитались столь многих жильцов: все они схоронились здесь. Эта часть подвала явно служила бомбоубежищем. Мертвецы — мужчины, женщины, дети, даже собака — выглядели так, будто их похоронили сидя. С головы до ног припорошенные слоем пыли, они могли бы сойти за скульптуры или окаменелости. Урсуле вспомнились Помпеи и Геркуланум. Она посетила эти места во время своей поездки, громко именуемой гранд-туром. В Болонье Урсула познакомилась с пытливой американкой Кэти, и перед отъездом во Францию, которая должна была стать заключительным этапом ее пребывания в Европе, они наскоро объехали Венецию, Флоренцию, Рим и Неаполь.

В Неаполе — этот город реально нагнал на них страху — они наняли говорливого частного экскурсовода и провели самый длинный в своей жизни день, целеустремленно шагая под беспощадным южным солнцем по иссушенным, пыльным развалинам погибших городов Римской империи.

— Господи, — выговорила Кэти, когда они, спотыкаясь, брели по безлюдным руинам Геркуланума, — кому приспичило это раскапывать?

Их дружба вспыхнула ярким бликом и столь же быстро угасла после отъезда Урсулы в Нанси.

«Я расправила крылья и научилась летать, — писала она Памеле, распрощавшись с Мюнхеном и своими хозяевами, семейством Бреннер. — Теперь у меня есть жизненный опыт», — хотя по сути оставалась неоперившимся птенцом. Если тот год и принес ей пользу, то лишь в том смысле, что после вереницы частных учеников она обнаружила в себе стойкое отвращение к преподаванию.

Урсула вернулась домой с твердым намерением поступить на государственную службу и для этого окончила в Хай-Уикомбе краткосрочные курсы стенографии и машинописи, руководил которыми некий мистер Карвер, впоследствии арестованный по обвинению в эксгибиционизме. («Залупанец?» — брезгливо скривился Морис, а Хью на него накричал и выставил из комнаты, чтобы неповадно было употреблять такие выражения в доме. «Какая инфантильность, — сказал Хью, когда Морис, хлопнув дверью, выскочил в сад. — Неужели он созрел для женитьбы?» Морис и в самом деле приехал домой для того, чтобы объявить о своей помолвке с девушкой по имени Эдвина, старшей дочкой епископа. «Боже, — сказала Сильви, — что ж нам теперь, преклонять колена?»

«Что ты несешь?» — возмутился Морис, а Хью одернул: «Не смей разговаривать с мамой в таком тоне». Сыновний приезд не задался во всех отношениях.)

На самом деле мистер Карвер был не таким уж чудовищем. Он обожал эсперанто; в ту пору это увлечение выглядело чудачеством, но теперь Урсула считала, что универсальный международный язык, каким в свое время служил латинский, может принести определенную пользу. О да, сказала мисс Вулф, всемирный язык — это прекрасная идея, но совершенно утопическая. Как и все прекрасные идеи, грустно добавила она.

Урсула отправлялась в Европу девственницей, а возвращалась уже в другом статусе. За это она должна была благодарить Италию. («Если уж в Италии не найти себе любовника, — сказала Милли, — то я не знаю где».) Он, Джанни, филолог, докторант Болонского университета, был спокойнее и серьезнее, чем Урсула ожидала от итальянца. (В любовных романах, которые читала Бриджет, итальянцы всегда изображались энергичными, но ненадежными.) Джанни обставил дело с продуманной торжественностью, и в результате переход в новое качество оказался для Урсулы не таким постыдным и неловким, как она опасалась.

— Ничего себе, — поразилась Кэти, — ты отчаянная.

В чем-то Кэти напоминала ей Памелу, а в чем-то была совсем другой — например, невозмутимо отрицала Дарвина. Воспитанная в баптистской вере, она берегла себя для замужества, но через несколько месяцев после ее возвращения в Чикаго мать Кэти прислала Урсуле письмо, в котором сообщала, что дочь утонула, катаясь на лодке. По-видимому, эта женщина методично извещала всех, чьи адреса нашла в дочкиной записной книжке. Какая тягостная миссия. Когда умер Хью, они просто дали траурное объявление в «Таймс». Бедняжка Кэти ни для чего себя не сберегла. «Могилы — недурной приют, но там обняться не дают».{165}

— Мисс Тодд?