– Нет.

Игнорировав новую язвительную реплику Мехлиса, Жуков продолжал:

– Юго-Западный фронт необходимо целиком отвести за Днепр.

– А как же Киев? – спросил И.В. Сталин.

Я понимал, что означали два слова „Сдать Киев“ для всех советских людей и для И.В. Сталина. Но я не мог поддаваться чувствам, а, как человек военный, обязан был предложить единственно возможное, на мой взгляд, решение в сложившейся обстановке.

– Киев придется оставить, – ответил я. – На западном направлении нужно немедля организовать контрудар с целью ликвидации ельнинского выступа. Этот плацдарм противник может использовать для удара на Москву.

– Какие там еще контрудары, что за чепуха? – вспылил И.В. Сталин. – Как вы могли додуматься сдать врагу Киев?

Я не мог сдержаться и ответил:

– Если вы считаете, что начальник Генерального штаба способен только чепуху молоть, тогда ему здесь делать нечего. Я прошу освободить меня от обязанностей начальника Генерального штаба и послать на фронт…»[412]

Сорок минут спустя Сталин удовлетворил просьбу Жукова.

В этом драматическом рассказе Жукову отведена великолепная роль: он 29 июля предугадывает немецкий маневр, который будет иметь место в сентябре, и предлагает отступление как единственный для Красной армии способ избежать ее крупнейшего разгрома в этой войне – гигантского окружения под Киевом. Получается, что Жуков был снят с поста за излишнюю проницательность и откровенность. То, что он 29 июля предвидел поворот Гудериана на 90 градусов на юг, кажется притянутым за уши, хотя нельзя отрицать, что он еще 15 июля увидел слабое место в стыке Западного и Юго-Западного фронтов и требовал принять соответствующие меры, что подтверждается подписанной им директивой Ставки[413]. Разумеется, Гудериан ударил именно по этому слабому месту. Точно так же в актив Жукову можно засчитать принятое 24 июля решение о создании Центрального фронта, который прикрывал опасный участок стыка Западного и Юго-Западного фронтов. И все-таки как он мог предупреждать Сталина об угрозе германского удара в этом районе 29 июля, то есть за двадцать четыре часа до того, как Гитлер приказал отвести с фронта на отдых II танковую группу, и за двадцать три дня до того, как он направил ее в тыл защитникам Киева? Этот случай предвидения, описанный старым маршалом в его «Воспоминаниях», сильно смахивает на предсказания, сделанные через много лет после событий. Данная версия, содержащаяся в «официальном» издании жуковских мемуаров, имела единственную цель – дистанцировать Жукова от киевского разгрома и, следовательно, возложить вину за него на Сталина и на Хрущева, бывшего в тот момент членом Военного совета Юго-Западного фронта. Видимо, она имеет мало общего с тем, как все происходило на самом деле.

В беседах с Симоновым и Светлишиным в 1960-х годах, а также в неизданной рукописи своих воспоминаний, хранящейся в Военном архиве Российской Федерации[414], Жуков дает четыре разные версии своего снятия с должности. Первая: Сталин не простил ему записки о том, что немцы не пойдут на Москву, не ликвидировав угрозу своему правому флангу (Киев). Никаких следов этой записки не обнаружено. Вторая: Жуков сам попросил снять его с должности начальника Генштаба и заменить Шапошниковым. Якобы он просил Сталина поручить ему командовать контрнаступлением под Ельней. Следовательно, никакого конфликта не было. Этот рассказ правдоподобен в одном пункте: Жуков в сто раз больше предпочитал служить на фронте, чем в кабинете на улице Фрунзе. Но это не объясняет, почему Сталин согласился с ним расстаться. И все же есть основания поверить в эту версию, потому что с ней можно увязать содержащийся в мемуарах Василевского намек на дезорганизацию работы Генерального штаба. Если бы факт такой дезорганизации обнаружился, можно ли было возложить вину за нее на Жукова, зная его отвращение к штабной работе? По нашему мнению, его не следует считать главным виновным. Не он, а Сталин отправил на фронт лучших сотрудников Генштаба: Ватутина (в штаб Северо-Западного фронта), Соколовского и Маландина (в штаб Западного фронта), Шапошникова (в штаб Западного направления). Плохое качество связи, мешавшее Жукова эффективно действовать в первые десять дней войны, вдруг, словно по волшебству, резко улучшилось после того, как по просьбе Жукова нарком связи Пересыпкин потерял свою независимость и был подчинен Наркомату обороны. Опять же по просьбе Жукова в конце июля были реорганизованы и заработали эффективнее тыловые службы. Таким образом, обвинения его в дезорганизации работы являются необоснованными.

Третья версия: Сталин якобы не простил Жукову предложения предпринять новое контрнаступление, на сей раз под Ельней. Эта версия допустима, если стать на точку зрения Верховного главнокомандующего. Его начальник Генштаба в четвертый раз за месяц предлагает предпринять контратаку на центральном участке фронта после неудачных попыток 6, 13 и 22–28 июля. Не исключено, что эта серия неудач подорвала веру Сталина в него. В конце концов, разве не под руководством Жукова РККА потерпела ряд страшных поражений? Разве не во время его пребывания во главе Генштаба три германские группы армий продвинулись в глубь советской территории на 400–600 км и теперь стоят в 100 км от Ленинграда и Киева и в 300 от Москвы? Разве не ему обязан Сталин своим унижением, когда во время двух первых налетов немецкой авиации на Москву 21 и 23 июля был вынужден по пять часов прятаться в бомбоубежище на станции метро «Кировская» (впрочем, вместе с Жуковым)? Нет никаких оснований исключить тот вариант, что Жукова сделали козлом отпущения. Он – предпоследний из армейских начальников, занимавших высшие посты на 22 июня. Павлов расстрелян восемь дней назад, Тимошенко снят с поста наркома и отправлен на фронт, Ф.И. Кузнецов тоже снят с должности. Только Кирпонос – и то поставленный под начало Буденного – сохранил пост командующего фронтом на Украине, но и его ждал печальный финал. Эта команда не смогла остановить врага, теперь она должна уступить место другой.

Четвертая версия объясняет снятие Жукова кознями Мехлиса и Берии, присутствовавших на совещании. Жуков рассказывал Светлишину:

«После этих его слов ко мне вплотную подошел Мехлис и в менторском высокомерном тоне стал меня поучать: что я не учитываю того, с кем говорю; что еще не научился докладывать Верховному Главнокомандующему; что с товарищем Сталиным нужно разговаривать более деликатно. […]

Мне казалось, и я ожидал, что Сталин сам урезонит зарвавшегося подхалима. Но он почему-то не сделал этого. Тогда я повернулся в сторону Мехлиса и в резкой форме ответил ему: