— А не слишком ли ты фантазируешь?

— Нет. Стонтон поведал об этом Магнусу, а Магнус — мне.

— Это была одна из тех ситуаций, о которых всегда говорит Лизл, — сказал Айзенгрим. — Ну, ты же знаешь, у человека в жизни наступает исповедальный период. Иногда он садится за автобиографию. Иногда, как я, рассказывает свою историю группе слушателей. Иногда слушатель всего один. Именно так это и было со Стонтоном.

Ты, конечно же, помнишь, что происходило в твоей комнате вечером третьего ноября. Мы со Стонтоном сразу почувствовали взаимную симпатию — так иногда бывает. Он хотел познакомиться со мной, а я испытывал к нему нечто большее, чем праздное любопытство, потому что он пришел из моего прошлого и ничуть не был похож на то, чем обещал стать упитанный хвастунишка, который кричал моей матери: «Блядница!» Ты понял, что мы почувствовали взаимную симпатию, и тебе это не понравилось. Вот тогда-то ты и решил открыть тайну и сказал Стонтону, кто я такой и как он в буквальном смысле спровоцировал мое рождение; поведал ему, что знал о камне в снежке и хранил его все эти годы. У тебя даже прах моей матери хранился в ларце. А Стонтон, слушая все это, и бровью не повел. Он отрицал все — и я уверен: вполне искренно, — что не сохранилось в его памяти. Он предпочел считать, что все это имеет к нему лишь очень отдаленное отношение. Если учесть, как ты на него наседал, он продемонстрировал самообладание всем на зависть. Но несколько резкостей в твой адрес он произнес.

В машине по дороге из школы он дополнил сказанное. Он основательно бранил тебя, Данни. Сказал мне, что ради мальчишеской дружбы все эти годы заботился о твоем финансовом благополучии, и в результате ты стал обеспеченным и даже зажиточным человеком. Он приглашал тебя в свой дом и таким образом свел с очень важными персонами — с персонами, играющими важную роль в бизнесе. Он избрал тебя в наперсники, когда его первый брак покатился в тартарары, и ничем не проявил своего раздражения, когда ты принял сторону его жены. Он мирился с твоим ироническим отношением к его успехам, потому что знал: корни твоей иронии — в ревности.

Он был оскорблен тем, что ты ни слова не сказал ему про Мэри Демпстер — он ни разу не назвал ее моей матерью — и про то, что она долгие годы провела в психушке. Он был бы рад помочь попавшей в беду женщине из Дептфорда. А еще он был зол и уязвлен, что ты держишь этот проклятый камень у себя на столе — чтобы каждый день напоминал тебе о недобрых чувствах к нему, Бою. Камень в снежке! Да ведь такое любой мальчишка мог сделать — просто из озорства. Он и подумать не мог, что твоя темная рассудительная кровь так напитана ненавистью — ведь ты делал деньги на святых!

Вот тогда-то я и начал его понимать. О да, за следующий час я довольно хорошо его понял. Как я уже сказал, мы ощутили взаимную симпатию, но я не доверял таким вещам с тех самых пор, как мы почувствовали взаимную симпатию с Вилларом. Это небезопасно. Наверно, дело в сходстве характеров. Бой Стонтон обладал каким-то волчьим качеством, которое умело скрывал, а возможно, никогда не признавал его в себе. Но я-то знаю, что это такое. Лизл тебе говорила, что и во мне есть немало волчьего, именно поэтому она и предложила мне взять псевдоним Айзенгрим — имя волка из старых притч; но на самом деле это имя означает зловещую твердость, жестокость самого железа.[210]Я взял себе это имя и признал свою волчью натуру, а значит, выпустил на поверхность дремавшего во мне зверя — так я, по крайней мере, мог чувствовать его присутствие и время от времени приглядывать за ним. Не скажу, что волка я приручил, но я знал, где его лежбище и на что он способен. Иначе обстояли дела у Боя Стонтона. Этот жил лицом к солнцу и даже понятия не имел о волчьей тени, которая следовала за ним по пятам.

Мы, волки, по природе собственники, а особенно мы любим, когда нам принадлежат люди. Голод наш неутолим. Смысла, значения в нем нет ни на грош — он просто существует и владеет вами. Как-то раз я обнаружил его в себе, и хотя в то время не знал, что это такое, но сразу понял: это исходит из самых сокровенных глубин моего «я». Когда мы в Канаде играли «Скарамуша», у меня каждый вечер происходила короткая встреча с сэром Джоном — перед самой сценой «два-два». Мы должны были встать рядом перед зеркалом, чтобы убедиться: костюмы и грим у нас совпадают до мельчайших деталей, и, когда я появлюсь на сцене в качестве его дублера, иллюзия будет полной. Я всегда наслаждался этим мгновением, потому что, когда речь заходит о совершенстве, во мне просыпается волк.

В тот вечер, о котором я говорю (это было в гримерной сэра Джона в оттавском театре Рассела), мы стояли перед превосходным зеркалом — в полный рост. Он смотрел. Смотрел и я. Я видел, как он хорош. Эгоист, каким только может быть театральный премьер, но в его лице — старом под слоем грима — были мягкость и сочувствие ко мне, потому что я был молод и мне еще многому предстояло научиться, а снедавшая меня ненасытная алчность вполне могла превратить меня в дурака. Сочувствие ко мне и одновременно умиротворенное удовлетворение собой, так как он знал, что стар и владеет всеми преимуществами возраста. Но в моем лице (так похожим на его, что мое дублерство придавало пьесе какой-то особый изыск) было внимательное восхищение, под которым виделось мое волчье «я»: моя жажда быть даже не похожим на него — а быть им, чего бы это ни стоило. Я любил его и верно служил ему до самого конца, но в глубине души хотел съесть его, владеть им, обратить в свою собственность.

Он тоже увидел это и слегка шлепнул меня, словно говоря: «Уж дай мне дожить свое, дружок. Я это заслужил, э? У тебя такой вид, будто ты хочешь слопать меня с потрохами. Но ведь в этом нет никакой необходимости, кн?» Не было произнесено ни одного слова, но я покраснел под гримом. И что бы я ни делал для него впоследствии, я никак не мог смирить в себе волка. Если я и был излишне резок с Роли, то лишь потому, что рассердился на него: он разглядел то, что, как мне казалось, я искусно скрывал.

То же самое было и с Боем Стонтоном. Нет-нет, не на поверхности. У него был превосходный внешний лоск. Но он оставался хищником.

Он вознамерился проглотить меня. Приступил он к этому с привычной легкостью и, думаю, даже ни на секунду не задумываясь о том, что делает. Он наизнанку выворачивался, стараясь быть очаровательным и привлечь меня на свою сторону. Кончив бранить тебя, он начал подыскивать тебе оправдания. Делал он это таким образом, чтобы угодить мне: ты, мол, жил убогой жизнью школьного учителя и приобрел не ахти какую репутацию в научных кругах, тогда как мы с ним добились блестящих успехов и дышали, в отличие от тебя, горним воздухом.

Да, то, что он делал, он делал блестяще. Не так-то легко казаться молодым, но тот, кто умеет делать это красиво, приобретает необыкновенное обаяние, потому что он словно бы обращает в бегство Старость, а то и саму Смерть. Голос его звучал по-юношески звонко, а в разговоре он, с одной стороны, не щеголял идиотскими новомодными словечками, а с другой — избегал доисторического жаргона, который выдал бы его с головой. Мне все время приходилось напоминать себе, что моему собеседнику за семьдесят. Моя профессия требует, чтобы я демонстрировал хорошую физическую форму, но я знаю, как это делается, потому что научился у сэра Джона. А вот Бой Стонтон — притом, что он-то был всего лишь любителем — мог кое-чему научить меня в искусстве казаться молодым, не прибегая ко всяким нелепостям. Я знал: он стремится обратить меня в собственность, очаровать меня, слопать меня, приручить. Только что он обнаружил, что потерпел поражение: он-то считал, что слопал тебя, Рамзи, но ты оказался похож на сказочных героев, которые целыми и невредимыми выходят на свободу из брюха великана.