За беременностью Маргаритки он наблюдал хитроумным и вместе драконовским методом. В ее частную – или художественную? – жизнь не вторгался – было бы глупо, – но зато четко отслеживал то, в чем силен. Напоминал ей всякий раз об очередной консультации у доктора Нанджувейни, просматривал в регистратуре все новые записи в карте ведения беременности, проверял, те ли выписаны лекарства, выспрашивал у доктора Нанджувейни малейшие новости. Кроме того, он начал всерьез раздумывать, что же делать с ребенком. Ни у Марты, ни у доктора Нанджувейни совета спрашивать не стал. Зато попытался узнать у больничного соцработника, какие предусмотрены законом действия по отцовскому усыновлению или удочерению, если мать отказывается от ребенка. Перспективы выглядели довольно сложными и туманными. Соцработник рассказал о правах матери и об отсутствии прав у внебрачного отца и еще о всяких юридических закавыках, возникающих, когда отказного ребенка желает усыновить или удочерить предполагаемый отец. Проще все-таки оформить отношения, мудро заметил соцработник. Увы, это невозможно, сказал Дамиан… Будучи от природы законопослушным, он заранее волновался о том, чтобы его пока еще не рожденный ребенок был законным, законным! Ничего загодя так и не придумав, он решил, что поступит каким-нибудь лучшим образом, исходя из положения и обстоятельств де-факто. Пока же лучше найти няню.

В оставшиеся месяцы беременности он сделался своего рода мучеником пересудов, за его спиной постоянно шептались. Все «знали» суть, но, поскольку ни Дамиан, ни Маргаритка не сделали никому доверительных признаний, расцветали махровым цветом всевозможные гадательные намеки и домыслы. Маргаритка, правда, с каменным выражением лица заявила во всеуслышание: ей вообще не нужен этот ребенок, ей все равно, как он там развивается, все равно она откажется от него, пусть другие люди этим интересуются. Когда на мониторе возникли первые ультразвуковые изображения плода, как он там потихонечку барахтается в своей жидкой ванне, Дамиан случился поблизости. Маргаритка отвернулась от экрана. Доктор Нанджувейни спросила:

– Вас интересует пол младенца? Некоторые предпочитают не знать заранее.

– Это девочка! – тут же провозгласил Дамиан. – Отлично видно. И чувствует она себя неплохо.

– Доктор Беккет, прошу вас… – сказала Маргаритка, – шли бы вы куда подальше…

Дамиан устраивал няням собеседование. Они приходили, садились на софу в его элегантной квартире, пялились на картины. Он сообщал кандидаткам, что через три месяца сюда прибудет новорожденная, его собственная дочь, просто мать не сможет ее нянчить. С профессиональным сочувствием они смотрели на маркие обои и обивку мебели. Одну из нянь – дружелюбную и самую старшую из семи («Я с детства, почитай что с одиннадцати лет при детках, все их повадки знаю») – он отверг, поскольку она ирландка, к тому же религиозная (на шее медальон с соответствующим изображением). Другая кандидатка, самого высшего разряда, имела вид слегка чокнутый и заторможенный, она заявила, что Доклендс – не самый подходящий район для детей. Им… нужен… свежий… воздух, процедила она брезгливо, словно выговорить даже эти слова для нее огромное усилие. Дамиану не понравилось ощущение, что он вот-вот сделается зависим от няни, должен будет задабривать какую-то незнакомую женщину. В конце концов он остановился на датчанке по имени Астрид, в первую очередь потому, что она понимала в живописи, искренне обрадовалась знакомым полотнам Патрика Херона и Терри Фроста и сказала спокойно, без пафоса, что для ребенка очень хорошо расти в окружении цвета.

На седьмом месяце Маргаритка чуть было не потеряла малышку. Пролежала неделю в больнице с симптомами преэклампсии. Странные подушечки надутой плоти вдруг образовались вокруг ее тоненьких как спички щиколоток. Дамиан приходил каждый день. Проверял состояние ее тела и тела своего ребенка, жившего в ее теле. А она с ним больше и не разговаривала. Строптивость из нее вышла, на смену явилась пугающая смесь обреченности и страха. Когда Дамиан говорил, что положение плода – удачное или что давление у нее стало получше, она отвечала безразлично: «Ну и хорошо», как будто не ждала ни хороших, ни плохих новостей.

Если Марта и навещала Маргаритку, то с Дамианом как-то разминывалась. Однажды он увидал, как Марта садится в машину и отъезжает от больницы вместе с мужчиной – прическа довольно длинная, одет в отличный костюм из ангоры, оживленно разговаривает. Да, у Марты собственная жизнь. А у него жена в Ирландии и пока еще не родившийся ребенок в больничном отделении, которое называется «Пондишерри» в честь славного индийского города…

И все же Маргаритка прибежала к Марте, когда у нее, неожиданно рано, стали отходить воды. Марта, не доверяя каретам «скорой помощи», усадила Маргаритку к себе в авто и примчала в больницу Святого Пантелеимона. Маргаритка, чье тело вздымалось и опадало, чье лицо было иссиня-белым, все твердила, вцепившись Марте в рукав: «Только не уходите. Только, пожалуйста, не уходите». Сотрудники приемного покоя срочно вызвали доктора Нанджувейни, а та в свою очередь лично призвала Дамиана. Он явился и увидел, как Маргаритка впилась в Марту: «Только, пожалуйста, не уходите!» Марта смотрела на Дамиана. Может быть, существует какое-то этическое препятствие для его участия в том, что вот-вот начнется? Ей показалось, что нервы его на самом последнем пределе, он лишь каким-то чудесным, противоестественным образом властвует над собой.

– Хорошо-хорошо, я останусь, – сказала Марта Маргаритке. – Хочу посмотреть ребеночка.

– Не будет никакого ребеночка… – заголосила та. – Все пойдет неправильно, я знаю. С самого начала я это знала… – И завыла совсем в голос, на волне схватки и боли: – Помрет дитя, помрет, и я тоже сдохну, сдохну… Он-то, кто сделал, знает, что так и будет! Знает!..

Ее увезли на каталке. Марта обратилась к Дамиану:

– Ей больно. Она сама не понимает, что говорит…

– Очень даже понимает.

– Я слышала, женщины во время родов еще не то кричат…

– Конечно. Это не беда. Любой акушер такое слышит. Худо то, что она и впрямь думает, что умрет. Это я теперь только разглядел. Раньше мне невдомек было. Вот ведь человек… я ее совершенно не чувствую… не понимаю, что у нее на уме и на сердце… не понимаю абсолютно.

– Можно мне остаться?

– Вроде как незачем.

– Но она же ко мне пришла.

Он чуть не закричал: вот именно! Она к вам пришла, она, а не я! А мне к вам из-за нее теперь заказано, навсегда заказано! Усилием воли переключился на дела акушерские:

– Пойду посмотрю, как там она.

Роды у Маргаритки были долгие и ужасные. И сама она усугубляла все тем, что принялась испускать из себя наружу весь страх и ярость, накопившиеся за девять месяцев: стонала, кричала, вопила – и тужилась, тужилась без перерыва, понапрасну. Анестезия была не показана – как бы не повредить малышке, сердечко бьется неровно… И пошел-то ребенок неудачно, как бы не с подвывихом плеча?.. Доктор Нанджувейни запаниковала не на шутку и, совершенно забыв про этику, про какие-то там причины, почему нельзя привлекать Дамиана, так к нему и припала. Кончилось все тем, что он сам – медленно, осмотрительно и умело – принял живого младенца. Принял не потому, что был отец, а просто потому, что в этот час во всей больнице он оказался единственным врачом, которому трудные роды по уму. Он зашил опасный разрыв шейки, отвел бледные пряди с покрытого испариной лба Маргаритки, сосчитал пульс и подумал: где-то теперь, после долгожданного укола, странствует душа этой девочки, разрешившейся наконец от бремени, упавшей в мирное забытье?.. А ведь он и вправду – чуть ее не убил…