Ей давно хотелось узнать, действуют ли еще мышцы и сухожилия. Теперь, покачивая бедрами, сгибая колени, размахивая отвердевшей рукой, она чувствовала, словно внутри в каменных чашечках вращаются отшлифованные каменные шарики. Двигаться было легко и приятно – полная неожиданность, если вспомнить привычные ухищрения, к которым она прибегала, чтобы восполнить нехватку кальция в пораженных артритом суставах. Сначала она, держась подальше от прохожих, шла куда глаза глядят. Она заметила, что обоняние у нее значительно обострилось. Она различала запах дождя в обложных тучах. Ловила запах углерода в автомобильных выхлопах и запах минералов, радугой расплывшихся в бензиновых лужицах. Этими запахами она наслаждалась. Но когда она набрела на место, где недавно располагалась уличная ярмарка, в нос ударил смрад органических отбросов – раскисшей фруктовой мякоти, гнилой капусты, горелого масла, пропитавшего замызганные газеты, растоптанных рыбьих костей. Ее начало мутить, и она поспешила прочь, чувствуя, как в желудке – из чего теперь у нее желудок? – вскипает едкая желчь.

Она пришла в парк – ухоженный городской парк с клумбами роз и урнами для мусора, туалетами для собачек и бетонным фонтаном. Шум бьющейся о цемент воды звучал в ее ушах как необычная, изысканная музыка. Свежесть предгрозового ветра прогнала теплый душок собачьего дерьма. Она подняла голову и откинула капюшон. На щеках выступали чешуйки кремния и волокна дендрита, но, может, так ее примут за обычную старуху с бугристым лицом. В поседевших волосах, словно каменные гниды какой-то мифической вши, появились пузырьки алебастра и сросшиеся кристаллики хризолита – впрочем, их почти не разглядеть, разве что вблизи. Помотав головой, она разметала волосы и взглянула вверх, на ветви деревьев и тучи. Брызнул дождь. Капли упали на острый нос, скатились по лицу, и она, разжав зубы-кристаллы, все еще подвижным кончиком языка слизнула их с цепенеющих губ. У воды из поднебесья оказался славный минеральный вкус. Она стояла под дождем, а ручейки влаги струились по телу, пробирались под тонкое белье, бежали по сердоликовым соскам и алмазным запястьям. Небо озарялось металлическими сполохами молний. Грохотал гром, и оболочка стоящей под дождем женщины понимающе похрустывала и поскрипывала в ответ.

Надо будет, думала она, надо будет к тому времени, как я совсем застыну, выбрать место, где мне стоять – стоять в любую погоду, под открытым небом.

Когда она, если можно так выразиться, умрет? Когда пухлое сердце из плоти перестанет гнать голубую кровь по венам и артериям ее меняющегося тела? Когда серое вязкое вещество, образующее мозг, переродится в известняк или графит? Когда ствол мозга превратится в столбик из рутилового кварца? Когда глаза станут… чем? Она склонялась к мысли, что глаза изменятся в последнюю очередь, хотя тончайшие обонятельные волокна у нее в носу тоже еще доносят до простейших долей мозга запахи меди и угля. Ей вспомнилась фраза: «Два перла там, где взор сиял»[136]. Песня о горестной утрате, ставшей, благодаря превращению в морские сокровища, сказкой. Может, и ее глаза подернутся матовым налетом и обратятся в жемчужины? Жемчуг – штука занятная. В нем органическое соприкасается с неорганическим, как у мохового агата. Жемчуг – это крупица камня, припрятанная живым моллюском и отделанная перламутром, тканью его скелета, чтобы уберечь мягкую внутреннюю плоть от раздражения. Она подошла к материнской шкатулке с драгоценностями: где-то там лежит длинная нить пресноводного жемчуга, которую она подарила матери на семидесятилетие. В шкатулке действительно сияли жемчужины; она обмотала нить вокруг шеи, уже сверкавшей гагатами, опалами и гиацинтами.

Прежде ей казалось, что царство минералов – это мир совершенных, безжизненных форм, где за отростками, ответвлениями и потеками стоит неизменный математический порядок кристаллов и молекул. Когда она впервые задумалась о своем превращении, оно представлялось чем-то в корне противоестественным: мир теплой текучести и разложения начал жить по законам мира холодного постоянства. Но, обращаясь в минерал и постоянно обращаясь мыслью к минералам, она обнаружила, что эти два мира взаимодействуют – и материально, и образно. Множество пород и камней так же, как и жемчуг, образовались из некогда живых существ. Мертвым оболочкам обязаны своим происхождением не только уголь и ископаемые окаменелости, окаменевшие леса и биогермный известняк – оолитовый и пизолитовый, – но и тот же мел, состоящий большей частью из микроорганизмов, или кремень и кремнистый сланец, напластования скелетов радиолярий и диатомовых водорослей. Когда-то и они были живыми камнями, живыми морскими организмами, вьющимися вокруг скелетов из опала.

Любители камней так обволокли их своими представлениями, что те обжились на них, как золотистые или серо-зеленые лишайники с яркими пежинами. В сознании человека мир камней заточен в органические метафоры, как муха в кусочек янтаря. Материалом для образов становится плоть, шерсть, растения. Жила, кровавик, волосистая соль, пальчиковый уголь. Слово «сердолик» восходит к греческому «сардиос литос», камень из Сард, но народная этимология соединила в нем «сердце» и «лик». Змеевик и черепаший камень – прямо названия окаменевших пресмыкающихся, лиственит получил название за ярко-зеленую окраску, напоминающую о древесных листьях. Сама земля состоит большей частью из костей, панцирей и диатомей. Инес возвращается в нее – но не как мать, не раскаленным пеплом и костной мукой. В новом своем теле она больше ценила не сродный костям мел, а вулканическое стекло. Хабазит, чье название происходит от греческого слова, означающего «град», обсидиан, который, как анальцит и гранат, представляет собой правильный двадцатичетырехгранник.

Станет она неодушевленным предметом, нет ли, но, пока есть возможность двигаться, надо подобрать место, где можно оцепенеть и стоять при любой погоде. Она обошла площади города, постояла для пробы возле разных фонтанов и гротов. Вспомнив описания заброшенных кладбищ девятнадцатого века, она подумала, что там, среди плачущих ангелов и скорбных херувимов, она и найдет себе тихое место упокоения. Натянув сапоги и плащ с капюшоном, она своей новой ладной походкой – шарики в суставах вращались исправно, без устали – отправилась в путь. Дело было на исходе зимы, стоял серый день, порывистый ветер швырял в лицо то ли дождь, то ли снег. Она приблизилась к высокой стене и вошла в кованые ворота.

Перед ней раскинулся приземистый каменный город, где каждый дом упрятан под холмик и обозначен каменной плитой – плиты эти стояли по всей поверхности зыблющейся холмиками равнины: камни с барельефами и скошенными краями, камни повалившиеся, крошащиеся от времени, камни, замаранные сажей, грязью, птичьим пометом, камни, камни, камни… Она шла по тихим дорожкам мимо роняющих капли тисов, мимо безлистых берез, мимо крапчатых лавров – шла и искала каменных женщин. Каменные женщины там и правда стояли, а иные опрокинулись и лежали на тучной земле. Их было много, но все походили друг на друга, и это было не просто фамильное сходство. Были тут грациозно удрученные ангелицы, одной рукой указующие в небеса, другой, опущенной, рассыпающие каменные цветы, застывшие в полете. Были тут пупсы-ангелята в незамысловатых расшитых туниках, не закрывавших пухлые коленки; ангелята тоже держали поникшие цветы. Чувствовался почерк какого-то трудяги-ваятеля, который, набив руку на губках бантиком и упитанных щеках, по заказу мастерил одну фигуру за другой. Вокруг не было ни души, но органическая жизнь била через край: из щелей между камнями тянулись к свету длинные змеистые стебли куманики, надгробья и ангелы оделись в косматые шубы из цепкого плюща, по которым от дрожания влажных листьев под ветром пробегал зыбкий блеск. Инес шла и рассматривала многократно повторенных каменных людей. Кое-кто лишился рук и воздевал к серому небу бессмысленные култышки. Но это еще ничего по сравнению с теми, кто возвращался к исходной безликости: их кулаки словно изъела проказа. Некоторым херувимам кто-то отсек головы, совсем недавно: камень на обрубке еще не успел потемнеть. При виде каменных изображений всего летящего – крыльев, цветов, лепестков – Инес почти мутило: все это было неподвижно, казалось грузным, устремлялось вниз, к земле и тому, что под ней. Раз-другой на глаза попадалось что-то напоминающее Инес о ее нынешнем состоянии. Проблески позолоты на мозаичном тротуаре поверх подземного жилища, письменные сведения о котором безнадежно скрыты от глаз растительностью. Покоящийся на столбиках, выложенный изнутри свинцом открытый саркофаг в человеческий рост, в котором торчали цветочные луковицы, – саркофаг, решила она, наверняка древний, языческих времен, потому что резные бока его украшала компания безглазых старцев в этрусских одеждах, каждый в своем сводчатом алькове. Лица их стерлись, но безликий теперь камень – какая-то разновидность розового мрамора? – посверкивал гранями и чешуйками, как поверхность ее тела.