И спиной повернулся.

А я стою, гляжу на нее и поверить не могу, что все ж он это… мы ж, почитай, год без малого учимся… а выходит, что за энтот год я глядела и не доглядела.

— Да и мне… после того, как с отцом разладилось… я Игоря отцом почитал, пока… пока она не решила, что я слишком уж к нему привязываюсь. Или просто… он счастья хотел. И это нормально. Знаешь, пока я ничего не чувствовал, было проще. А теперь как подумаю…

— Не думай. — Я решилась.

Мертвый?

А и пускай… помню, чего он тогда рассказал. Распрекрасно помню. Но все одно жаль его, неприкаянного. Он не своей волей душегубствовал.

Подошла.

Положила руку на плечо.

— Не могу не думать. Память… она ее забирала. Вычесывала. Еще одно маленькое заклятье из тех, которые запретные… в книге много таких. Я однажды заглянул. Подумалось, вдруг да откроется способ свободу получить… мне тогда сколько было? Пятнадцать? Не знаю. Мертвые иначе взрослеют… мы потому и поехали к тетке Добронраве, что многие стали задавать вопросы… отчего я не расту? Год, другой… матушке не по нраву сие было. Вот и поехали… так я в книгу глянул, а она увидела. Разозлилась крепко. И запретила мне ее в руки брать. Ослушаться я не смел. Она мою жизнь держала. И все, что делал… по ее слову… сначала еще противился, а после… она этот гребень зачаровала. Волосы расчешет, и все, тихо становится, спокойно. Уходят тревоги. Унимаются обиды. Только и остается, чему она разрешит.

Я гладила Лойко по плечу.

Что еще я могла для него сделать? Отпустить? Как? Я таких заклятиев не ведаю. И… и все одно ноги цепенеют, как подумаю, что этое отпустить — по сути своей означает убийствие. Он мертвый, да, но живой.

— У тетки Добронравы свой сынок рос, еще та погань мелкая… очень любил девок мучить. Одна его и прокляла. И то проклятье намертво прикипело… тогда-то с книгою они вдвоем задружились, и матушка, и тетка Добронрава… а книга и рада. Подсказала способ, как одну жизнь другой подменить. Знаешь, теперь я думаю, что матушка… подсказала той девке про проклятие. Нехорошо, но… уж больно вовремя… матушка ведь все заклятия сперва на ком другом испытывала… а на ком тут? Вот и…

Он ударил кулаком по руке.

И зашипел удивленно.

— Больно. Почему мне больно?

— Может, потому что отжил? — спросила я.

Лойко только головой покачал:

— Нет. Это как раз невозможно. Они сперва проклятье с Добромысла вывести пытались. А потом обвенчали его с девкой одной… и проклятье ушло. Матушка тогда еще обрадовалась. Но рано. Две седмицы — и вернулось проклятье… тогда другую нашли… покрепче… на три седмицы хватило. А когда непраздная была, то почти все лето продержался. Матушка записывала все. Была у нее особая тетрадочка… тогда-то и меня в первый раз повенчали.

Он все же присел, провел ладонью по траве зеленой, мягкой. Закрыл глаза, прислушиваясь.

— Я чую, как она растет. Представляешь? И запахи вернулись… я давно не слышал запахов. Чем это пахнет? — Он сорвал тонюсенький стебелек с белыми горошинками цветов.

— Бадьянница…

— Бадьянница, — эхом повторил Лойко.

— У ней сок едкий. От бородавок хорош. Или еще от пятен. Иные и веснушки травят, но это блажь. Только брать надо в полдень, тогда сок аккурат в самое силе. И осторожне рвать, чтоб не пожечься. Только пахнет она слабо.

Я замолчала.

Ох, не о травах речь, но…

— Моя первая жена так пахла… сильная девка, которая поверить не могла, что и вправду ее в жены беру. Холопка. Матушка выбрала которую покрепче. Девственница… у них сила иная, не растраченная еще… эта сила стала моей. А жена моя к утру отошла. Иссохла вся. Я похоронил ее под яблоней. Она успела рассказать, что яблоки любит…

Лойко выронил стебелек и закрыл лицо руками.

— Потом была еще одна… и еще… я забывал, что делал… и делал снова… только не думай, если бы я помнил, я бы все одно не отступился. Нельзя перечить матери… она говорила, что это для моего же блага. Я ведь законный наследник. Я должен взойти на престол. И если не сделаю, то царство рухнет. Азары пойдут войной… а потом саксоны или норманны… раздерут в клочья… и погибнет куда больше народу. И женщины, и дети, и старики… и вовсе земли обезлюдеют. И значит, вот эти девочки — малое зло, которым мы от большого убережемся.

Он дышал тяжело и сипло, как загнанный конь.

А я сидела рядом.

Слухала.

Траву гладила. Мягонькая… к середине лета погорит, и в космах зеленых сединой сухое былье появится. Отцветет бадьянница, и звездчатка на землю поляжет, зато поднимет белые кудри подмаренник. Может, у самое опушки, выметнутся хлыстовины Иванова чая, травы полезной, но дюже капризной. И брать его надобно по первой росе, и сушить на лунным свете, и когда сохнет, не приведи Божиня тронуть… а загнивает быстро.

— Как-то попалась полукровка. Даже не полукровка, азарской крови в ней на четверть было, да только и четверти этой хватило, чтобы Добромысл на три года от проклятья своего избавился. Тетка Добронрава на радостях матушке отписалась, что сыскала средство, что… думала, навсегда напасть изжила, иначе вряд ли бы поделилась открытием. — Лойко травяные стебелечки гладил. — Тогда-то матушка и поняла, что кровь разной бывает.

Я не видела его лица.

— Знаешь, что самое удивительное? Тебе повезло… ты уехала в Акадэмию раньше, чем проклятье вернулось… буквально на пару седмиц разминулись вы. Иначе она бы тебя не выпустила…

Да уж, Божине поклониться надобно, не иначей.

— Тетка отписалась матушке, надеялась, что у той знакомства сохранились с прежних-то времен, что получится тебя из Акадэмии вытащить. Лучше бы помалкивала, глядишь, матушка тебя бы и пропустила… хотя… она никогда и ничего не пропускала.

И внове ветер по елям гуляет.

Гудят дерева, кланяясь натужно. Тяжко им, вековым, гнуться. А ветер гудит, гневается, стало быть, того и гляди обрушится на ельник со всею силой своею немалой, и тогда полетят иглы, посыплется труха…

— Матушка решила, что твоей крови хватит, чтобы я ожил… по-настоящему ожил, понимаешь?

— Нет.

— И я нет, — спокойно отозвался Лойко. — Я просил ее отпустить. А она мне про долг мой. Про предназначение… устал я, Зослава.

— Там, зимой… в доспехе…

— Добронрав был, тетки Добролюбы сынок… Зослава, ты меня отпустишь?

— Отпущу. Только как?

Лойко лег на траву и вытянулся, руки на груди скрестил. Лежит и в небо пялится, будто на звездах ему ответ начертан. Я тоже поглядела, да только окромя звезд ничегошеньки не увидала.

— Не сейчас. На рассвете надобно.

— А чего ж ты…

До рассвета еще долгехонько. И стало быть, нам до этого рассвету чего делать? Лежать да небо разглядывать? Беседы премудрые весть? Я беседы весть не умела, а разглядывать… уже разглядела вдоволь.