Наклонился.

Приник к устам… и вспыхнул белым пламенем, заорал, покатился по камням, пытаясь огонь сбить, да только тот лишь яростней вгрызался в тело боярское.

Смотреть на это и с высоты было неприятно.

Душа, пусть и бестелесна, ощутила едкий запах паленого волоса. И Михаил Егорович поморщился. Надо же, чего удумали…

Бояре зароптали. А самозванец лишь руками развел, мол, не он тому виной, но едино воля Божинина, а разве в человеческой силе противостоять ей?

И в разуме…

Волчевский подбородок потер и, взгляд от спящей царевны переведши, поинтересовался:

— А ты, значится, не боишься?

— Не боюсь, — ответил он, тряхнув кудрями. — Мне сие с рождения предсказано было, судьба великая…

И голос его, усиленный магией, разнесся по терему. Хитер… одно дело бояре, им-то до судьбы чужой интерес малый, а вот другое — люд простой. Думать нечего, и дня не пройдет, разлетится по столице сказка о зачарованной царевне и сироте, душою чистом, на которого Божинино благословение снизошло.

Если бы умела душа, Михаил Егорович рассмеялся бы.

— Что однажды настанет темное время для земли Росской. И падет царь… и все царской крови.

А вот это уже крамола…

— И лишь царевна юная уцелеет едино потому, что мать душу свою залогом оставила…

И ухмыльнулась при этих словах красноокая тварь, чей взгляд опалил, заставил забить крыльями незримыми в желании подняться выше. Но нет, не Михайлова грешная душа твари надобна была. Свою добычу она несла в когтистых лапах и держала крепко. Рвись, борись, не выпустит.

Куда несет?

Кому?

О том лучше не думать. Разве ж мало Михаилу иных мыслей?

— …Что станут бояре власть меж собой делить, — вновь показался терем царский с самозванцем, который стоял, ногу вперед отставивши, рукой бок подперши, — гадать и рядить, кто из них родовитей, кто сильней. И до того дойдет, что войной двинутся друг на друга, вводя царство в разорение.

Бояре переглядывались.

Разорение никому-то не надобно было, с разоренных земель многого не возьмешь, да только все, сказанное молодцем недобрым, они знали.

И готовы были рискнуть.

— А следом и азары лютой волной покатят. И не останется здесь ни города не разоренного, ни села не сожженного.

Красиво говорил.

— Вороньем слетятся на обескровленную Россь норманны и саксоны, пировать станут на мертвом теле ее.

Выдохнул парень, провел ладонью по светлым волосам.

— И сгинет царство, как будто бы и не было, а вольные люди на веки вековечные рабами сделаются…

— Хватит, — оборвал речь Волчевский. — Поняли мы уже… и ты, значится, спасешь?

— Спасу, боярин. — Самозванец отвесил легкий поклон. — Мне сие предсказано было. Видел я сон, явилась ко мне женщина в платье простом. Волос ее золотой, очи синие… и свет от нее такой исходил, что смотреть глазам больно было.

Кто-то из бояр хмыкнул, знать, не больно поверил. Им и не надобно.

Главное, что люд поверит простой. Смутьяны, которые ныне движутся бояр бить, которые уже терема запалили… и пара теремов — лишь начало.

Поверят стрельцы.

Им небось не в радость будет кровь лить люда простого. У каждого второго в столице родня, если не у каждого первого…

— Сказала она мне, чтоб не плакал я по родителям, коих стрелы азарские унесли… эта боль отболит. Чтоб не гневался за село пожженное… этот гнев не только в моем сердце жив… чтоб не клялся мстить. Месть на пути Моранины ведет… но чтоб шел в дальний скит к старцу пресвятому Анусию и просил его взять меня в ученики.

Бояре молчали.

Переглядывались, а гляди-ка, все с колен повставали. Иные хмурятся, которые побестолковей, того и гляди с кулаками кинутся на самозванца. Да только и у него найдется чем ответить.

— Там я и жил десять лет, в тиши и благости, постигая науки всякие.

Сомнительно, и сомнение это читается в глазах Волчевского, но дальше взгляда не уйдет. Слишком умен Волчевский, чтобы воевать там, где шансы на победу малы.

Первым поклонится новому царю.

Опорой станет. Надежей.

С того и получит свою награду. А прочие… что ж, одни за дурость свою поплатятся, с другими счеты сведут. Ничего-то нового.

— …Пока вновь не явилась мне дева и не велела отправляться в столицу, ибо близилось время перемен великих, которых мне свершить судьба выпала…

Кто-то матюкнулся.

Кто-то засопел сердито, желая, верно, сказать, что таких от вершителей в столицах и без нынешнего самозванца хватает, но… промолчали. Уж больно выразительна была груда костей опаленных, которую убрать и не подумали.

— И потому говорю я вам. Смиритесь. Примите волю ее. И будет так, как будет. — Самозванец закончил речь и осенил себя крестом Божининым.

Волосы его вдруг засветились ярко.

И свет этот расползся по одеже, и вскорости стоял пред боярами человек, сиянием укутанный. Стоял и улыбался, понимая, что победил…

И первым опустился на колени старик Волчевский.

Он тоже умел победителей чуять.

А следом за ним тяжко бухнулся Давыденский. И прочие воспоследовали, верно, решивши ныне уступить, а там уж… воссесть на трон не так и тяжко. Куда сложней удержаться. Неудобно оно, креслице царское, не каждый зад этакую честь выдержит.

Самозванец же, подошедши к гробу, наклонился и приник к мертвой красавице.

Замерли все.

Затаили дыхание в тщетной надежде, что полыхнет гость дорогой, да только… мгновенье, и еще одно, и длился поцелуй этот вечность, если не дольше. Но дрогнули ресницы красавицы, открыла она глаза и тихим голосом спросила:

— Кто ты?

— Я твой суженый, душа моя, — сказал самозванец, руку протягивая. — Божиней даденный. И пред нею связаны души наши до самой смерти…

И тут, будто и вправду умел ворожить он, солнце черное вдруг рассыпалось роем мушиным, а он истаял в свете ясном. И полегли мертвяки, а в маленьком храме, который, по легенде, еще первой царицей ставлен был, торжественно и ясно зазвенели колокола.

Радуйтесь, люди!

Спаситель явился!

Разбудил меня Еська.

Как разбудил, когда и спала-то я вполглаза. Оно-то, поди, наспи, когда со всее округи нечисть сползается. И вот в жизни б не подумала, что ее туточки столько! И пущай твердит Люциана Береславовна, что, дескать, надежна оградка, что надобно нам всего-то рассвета дождаться да стрельцов с подмогою, а вот все одно неспокойно.