ведь и мне нужны деньги. Часть их я закопал в Генте, в погребе у старухи Гровельс, моей настоящей матери. Я все вам сказал, все! Спасите меня и помилуйте! Прогоните чертей! Господи Боже, Пресвятая Дева, Иисусе Христе, заступитесь за меня! Только уберите адские огни, а я все продам, все раздам бедным и покаюсь!

Уленшпигель, видя, что толпа горожан ему сочувствует, соскочил с повозки и, схватив Спелле за горло, начал душить.

Но тут вмешался священник.

— Оставь его, — сказал он, — пусть лучше он умрет на виселице, нежели от руки привидения.

— А как вы собираетесь с ним поступить? — спросил Уленшпигель.

— Мы пожалуемся на него герцогу, и его повесят, — отвечал священник. — Но ты-то кто таков?

— Я бедная фламандская лисичка в обличье Михилькина, — отвечал Уленшпигель, — сейчас я опять уйду в норку, а то как бы испанские охотники не поймали.

Питер де Роозе тем временем бежал со всех ног.

А Спелле был повешен, и имущество его было конфисковано.

И отошло оно к королю.

33

На другой день Уленшпигель шагал вдоль прозрачной речки Лис по направлению к Куртре.

У Ламме был очень несчастный вид.

— Ах ты нюня этакая! — сказал ему Уленшпигель. — Плачешь по жене, которая надела на тебя венец с рогами!

— Сын мой, — возразил Ламме, — она всегда была мне верна и даже любила меня, а уж я-то как ее любил, Господи Иисусе! Но однажды она отправилась в Брюгге, а вернулась — как будто ее кто подменил. С той поры, когда мне хотелось ее ласк, она неизменно отвечала: «Мы должны жить с тобой только как друзья». А я с сокрушенным сердцем говорил ей: «Красавица ты моя ненаглядная, ведь нас с тобой Господь сочетал. Я же малейшие твои желания исполнял. Я ходил в черной холщовой куртке и в бумазейной накидке, а тебя, невзирая на королевские указы, рядил в шелк да в бархат. Красавица моя, неужто ты меня разлюбила?» А она мне и отвечает: «Я, говорит, тебя люблю, как то заповедано в законе Господнем и в правилах церковных. Все же я останусь твоею спутницею, но только добродетельною». — «Не нужна мне, говорю, твоя добродетель, мне нужна ты, моя супруга». А она покачала головой да и говорит: «Я знаю, ты добрый. Все это время ты был у нас за повара, чтобы избавить меня от стряпни. Ты гладил простыни, воротнички и сорочки, чтобы мне не возиться с тяжелыми утюгами. Ты стирал белье, подметал комнаты и перед домом, чтобы я себя не утруждала. Теперь я сама всем этим займусь, но уж больше ты от меня ничего не требуй, муженек». — «Нет, говорю, пусть все остается по-прежнему: я буду твоей горничной, гладильщицей, кухаркой, прачкой, верным твоим рабом, но только помни, что муж и жена — это едина душа и едина плоть, и не разрывай нежных уз любви, которые столь ласково нас с тобой соединили». — «Так надо», — говорит. «Это ты в Брюгге, спрашиваю, пришла к столь жестокому решению?» А она отвечает: «Я дала обет Богу и святым угодникам». — «Кто же, спрашиваю, принудил тебя дать обет не исполнять супружеских обязанностей?» — «Тот, говорит, на ком благодать Господня, принял меня в число своих духовных дочерей». И вот с того самого дня она точно стала верной женой кого-то другого — до такой степени чужой стала она мне. Я ее умолял, и терзал, и угрожал, и рыдал, и увещал — ничего не помогло. Как-то вечером возвращаюсь из Бланкенберга — мне там нужно было получить арендную плату за одну из моих ферм, гляжу: нет ее. Верно, наскучили ей мои просьбы, тошно и горько ей стало глядеть на унылое мое лицо, и она от меня убежала. Где-то она теперь?

Тут Ламме сел на берегу Лиса и, опустив голову, устремил взгляд на воду.

— Ах, подружка, подружка! — запричитал он. — Какая ты была пухлая, нежная и славная! Такой молодки мне уж теперь не найти! Таких любовных яств мне уже не отведать! Где твои поцелуи, благоуханные, как тимиан, твои прелестные губки, с которых я собирал наслаждение, как пчела собирает мед с розового куста? Где твои белые руки, нежно меня обнимавшие? Где твое горячее сердце, твоя полная грудь, где этот дивный трепет, пробегавший по божественному твоему телу, дышавшему любовью? Э, да что вспоминать о твоих прежних зыбях, прохладная речка, когда ты уже весело катишь под солнцем новые волны?

34

Подойдя к опушке Петегемского леса, Ламме сказал Уленшпигелю:

— Я сейчас изжарюсь. Посидим в тени!

— Посидим, — согласился Уленшпигель.

Они сели на траву, под деревом, и в эту минуту мимо них пробежало стадо оленей.

— Будь начеку, Ламме! — заряжая свою немецкую аркебузу, сказал Уленшпигель. — Вон старые крупные самцы — они гордо носят могучие свои привески и девятиконечные рога. Рядом дробно стучат копытцами стройные однолетки — их телохранители, готовые в любую минуту защитить стариков острыми своими рожками. Они спешат к своему пристанищу. А теперь я взведу курок, и ты тоже. Огонь! Старый олень ранен. Однолетку попало в бедро. Удирает. Будем гнать его, пока не свалится. А ну, за мной, беги, скачи, лети!

— Узнаю своего взбалмошного друга, — заметил Ламме. — И что выдумал — гнаться за оленями! Без крыльев летать — напрасный труд. Все равно не догонишь. О жестокий мой спутник! Откуда ты взял, что я так же проворен, как ты? Я обливаюсь потом, сын мой, я обливаюсь потом и сейчас упаду. Смотри: поймает тебя лесничий — попадешь на виселицу. Олени — королевская дичь. Пусть они себе бегут, сын мой, — ведь все равно не поймаешь.

— Вперед, вперед! — вскричал Уленшпигель. — Слышишь, как шуршат его рога в листве? Словно ветер шумит. А что сломанных веток, что листьев-то на земле! Так, еще одна пуля угодила ему в бедро! Будет у нас сегодня обед!

— Да ведь олень пока еще не изжарен! — заметил Ламме. — Пусть себе мчатся бедные животные. Ой, как жарко! Сейчас упаду и не встану.

Внезапно отовсюду набежали оборванные и вооруженные люди. Залаяли собаки и бросились в угон за оленями. Четверо угрюмого вида мужчин, окружив Ламме и Уленшпигеля, повели их в глубь леса, и в самой лесной глухомани глазам Уленшпигеля и Ламме открылась поляна, а на той поляне они увидели целый табор: тут были женщины, дети и великое множество мужчин, вооруженных кто чем — и шпагами, и арбалетами, и аркебузами, и копьями, и рогатинами, и рейтарскими пистолетами.

Уленшпигель обратился