— Сумеют! Не бросит государь людишек своих!

Со всех сторон поддержали:

— А что на бояр опалу наложил, так заслужили небось.

Кто-то рассмеялся:

— Ага! Их на хлеб и воду посадить, чтоб зады толстые потощали, тогда смуту замышлять не станут!

Шутка разрядила тревогу, раздались смешки:

— А у боярина что седалище, что морда — одно шире другого!

— Во, во! Пущай государь по ихним седалищам кнутом и пройдётся!

— А мы поможем!

Сколько вёрст от Александровской слободы до Москвы? Всего-то ничего. Поливанов уехал ещё с утра. Что же так долго нет ответа? Наступила ночь, но государь не только не собирался ложиться почивать, но и ничего не ел, только пил клюквенный взвар и молча вышагивал из угла в угол. В Слободе повисла напряжённая тишина, все боялись не только слово сказать, но и кашлянуть. Ходили на цыпочках, говорили шёпотом.

Хуже нет ждать да догонять... Государь ждал. Ждал и думал. Правильно ли сделал, бросившись вот так — точно в омут с головой, не оставив себе выхода? Опасная игра может привести к чему угодно...

Конечно, Иван Васильевич лукавил даже сам с собой, он оставил выход. Ведь готово отречение, а в нём всё в пользу наследников — царевичей Ивана и Фёдора. Старшим остаётся Иван, Фёдор удельным князем. Большое количество слов потратил государь, чтобы объяснить сыновьям в своём завещании, как жить дружно, не чинясь один перед другим, как править, чтобы не развалить государство...

Но сейчас думалось совсем не о том. Царевичи малы, потому передача им власти только для отвода глаз. Не собирался Иван Васильевич так просто сдаваться, но и оставлять всё как есть тоже не собирался. Как повернёт люд московский? Иван Васильевич помнил 1547 год, когда возмущённые москвичи едва не уничтожили всё его семейство. Тогда молодого царя с его супругой спас Сильвестр. Сейчас Сильвестра не было, да и не нужен такой государю, он сам себе волен!

Иван Васильевич точно переходил бурную реку по тонкой жёрдочке. Чуть влево-вправо наклонишься — и полетишь вниз! Сможет ли удержаться? Как решит Москва? Чью сторону примет? Не слишком ли он рисковал, объявляя об отречении от престола? Вдруг его примут? Не только собой рисковал государь, но и своими сыновьями, самим родом своим. До чего же трудно быть живцом!

Снова невыносимо болела голова, точно её кто сжимал огромными клещами. Ныло слева под рёбрами, тяжело дышалось, не переносили яркого света глаза... Но Иван Васильевич никому не мог даже показать, что недужен. Нет, никто не должен это знать и видеть! Снова и снова клал государь поклоны, разбивая лоб до синяков. Молил о себе, о сыновьях. Не спал ночь, вышагивая по опочивальне. Забыты пиры, жена Мария, забыт Федька Басманов. Только одна дума гложет государя: что будет?

Скуратов уверял, что ведает обо всём, что творится в Москве. Но то в Москве, а есть ещё Старица, есть Новгород... Вдруг Георгий там? Кто стоит за его спиной? Знать бы заранее, всем снёс бы головы давным-давно!

Страшные мысли заставляли едва ли не рвать на себе волосы. Как мог он до сих пор не проверить могилку, не допросить с пристрастием монахинь, не выведать всё подробно?! Оставалось надеяться только на себя и ещё на верного Малюту. И при этом никто не должен не только знать, о чём думает государь, но и догадаться, что он знает тайное... Иван чувствовал себя охотником, сидящим в засаде. Но иногда появлялась мысль, что на самого этого охотника наведён лук и на тетиву положена стрела. Кто же за кем следит, кто выстрелит первым?

А в Москве после отъезда посольства в Слободу спокойней не стало. Город бурлил, из уст в уста передавались слова завещания государя: «...тело изнемогает, болезнует дух, струпья телесные и душевные множатся...» Не бывшие в тот день на площади не могли поверить. Те, кто своими ушами слышали дьяков, читавших царское послание, снова и снова пересказывали, тоже с трудом веря собственным словам.

— Да неужто государю так худо? — сокрушался мужичонка в куцей шубейке и драной шапке.

— И то, — вздыхал в ответ дородный добротно одетый купец. Сейчас все были едины, всех беспокоило одно — вернётся ли Иван Васильевич?

Прихлёбывая горячий сбитень, краснорожий верзила-бондарь, очень похожий на бочки, которые мастерил, басом объявлял:

— Я бы всех бояр в одну бочку посадил разом да засмолил. А потом с горы вниз и в реку, пущай поплавают, пока не поумнеют!

Ответом ему был дружный хохот. По тому, как надрывали животы слушатели, было ясно, что смолить бочку с боярами бондарю помогли бы многие.

К Александровской слободе подъезжали с опаской. Что там ждёт? И чем ближе, тем становилось страшнее. Не по себе стало даже Новгородскому архиепископу Пимену и Чудовскому архимандриту Левкию, хотя те давние царские ласкатели, а Левкий так совсем свой во многих распутствах. Молча ехали князья Иван Дмитриевич Бельский и Иван Фёдорович Мстиславский. Такого не бывало, чтобы государь опалу на всех сразу накладывал...

Неподалёку от Слободы москвичей окружила стража. От этого похолодело внутри у всех. Государь обращался со своим людом, да ещё каким — знатным и коленопреклонённым, как с врагами. Раздались сокрушённые голоса:

— Видать, очень осерчал Иван Васильевич...

— Гневается государь...

— Как прощение вымолим-то?

— Сможем ли?

— Надобно со всем соглашаться, просить вершить такой суд, какой сочтёт надобным...

Иван Бельский хмурился, получалось, что Москва сама отдаёт государю право кого вздумает миловать, а кого казнить? А ну как он этим согласием боярам на беду воспользуется? И дело не в Старицких, которых можно лишить всех надежд, и всё тут. Князь Владимир Старицкий без матери и голоса супротив Ивана Васильевича не подаст, а Ефросинья уже в монастыре. Что ещё Ивану Васильевичу надобно?

Бельский не понимал государя, как и многие другие, от этого становилось много страшнее.

Малюта Скуратов велел отойти в сторону купцам и посадским:

— С вами разговор отдельно будет.

Те не роптали, тихонько подвинулись, тревожно косясь на бояр и святителей: а ну как те не так скажут? Чтоб не обидели государя ещё чем...

Остальных Скуратов внимательно оглядел и велел ехать за собой, но шагом. Малюта воспользовался своим правом доглядывать всех, чтобы дополнительно навести страху на прибывших. Каждому заглядывал в лицо: кто таков?! Он умудрялся вызвать ужас даже у тех, перед кем должен был трепетать сам. Понимал, что никто из приехавших не виновен, виноватые не решились бы, но не попугать не мог... Ехали под пристальным вниманием охраны, потом и вовсе разделились. Даже святители были задержаны в Слотине и ожидали разрешения царя продолжить путь.

Григорий Лукьянович постарался, чтобы, прежде чем попасть к государю, даже самые родовитые бояре помаялись на морозе, вроде и для них же старался, а протянуло холодным ветерком Бельского с Мстиславским, пока пришли молодцы в чёрных кафтанах, чтобы проводить к Ивану Васильевичу. Малюте на происхождение боярина и его прежние заслуги наплевать. Даже больше того, чем выше стоит, тем слаще расправляться с таким. Тем легче посадским будет поверить в их виновность и готовность бежать к Жигимонту. И нельзя допустить, чтобы опальные бояре стали героями, превратились в жертвы несправедливости. Таких жалеют, такие укрепляют дух остальных, тоже готовых к сопротивлению. Нет, бояре должны быть подчинены сразу и безропотно, иначе потом хлопот не оберёшься.