Над Москвой повисло тягостное ожидание...

Ходили упорные слухи, что, разгневавшись на бояр, государь собирается отречься от престола! Снова и снова заводили такие речи на торгах и в домах, страшно становилось от одной мысли, что останутся без государя Богом данного. Словно осиротели москвичи, остались в лихую годину без отца родного... Это ли не конец света, если батюшка царь свой народ бросает?! Как тут Антихристу не прийти, коли Божьей милостью Русь оставлена?!

Нашлись, правда, те, кто напоминал, что суров да злопамятен государь, мол, бывали и лучше его... Но таких быстро пресекали. Если грозен царь-батюшка, то, видно, прогневали Господа чем, любая напасть, она от своих же грехов. Видно, заслужила Русь гневливого государя. Потому должен быть такой, какой есть! Что, если никакого не будет?! Ужас охватывал народ при одной мысли об этом. У всякого рука сама тянулась сотворить крестное знамение: «Свят, свят!»

Царица уже не первый день пыталась хоть что-то вызнать у мужа. Мария чувствовала себя забытой. Своенравная женщина, привыкшая, чтобы вокруг неё ходили, заглядывая в глаза и предвосхищая все желания, вдруг поняла, что не нужна своему супругу! Даже с царевичами разговаривал чаще, чем с ней.

Пока ехали до Коломенского, государь молчал как рыба. В селе две недели молился, забыв не только о жене, но даже о сыновьях. Теперь вдруг собрались в Александровскую слободу... Путешествовать не время — то мороз, то вдруг полили нудные дожди, всё развезло, потом снова замёрзло... Скользко, неуютно, ледяной ветер. В такую погоду не то что ехать куда-то, вообще нос на двор высовывать не хочется.

Задерживаться в Троице-Сергиевой обители царица тоже не желала. Заставят молиться, поститься, ежедневно по многу часов стоять на коленях, станут учить послушанию... Это всё так надоело! Кученей всё чаще размышляла о том, что просчиталась, стараясь понравиться московскому государю. Лучше было бы выйти замуж как сестра Алтынчач. Та на женской половине полная хозяйка, что хочет, то и творит, никто слова поперёк не скажет! Хоть за волосы девок таскай, хоть шкуру с них спускай... Бекбулат волю жене дал полную. А в Москве?

Кученей коробило от одного вида царевичей. У младшего Фёдора из уха течёт, носом то и дело хлюпает, умишка маловато... Все вокруг твердят, что добр царевич как ангел, всех готов жалеть. Но когда такое было достоинством мужчины?! Мачеха терпеть не могла этого хлюпика.

Зато старший зубы то и дело кажет, глаза блестят ненавистью к ней. А вот государь в нём души не чает. Как же, наследник! Удавить бы этого наследника! Будь её воля, так и давить бы не стала, выпустила против голодного медведя и полюбовалась, как сначала бегать от смерти будет, а потом мучиться, ободранный с головы до ног.

Кученей в который раз вздыхала: своего бы сына, тогда она всем бы показала! Даже родила, но Василий прожил всего ничего. Московским мамкам доверять не стала, боялась, что отравят, а свои девушки, что приехали из Кабарды, с детьми толком обращаться не умели, вот и помер сын вскоре после рождения. Её в том вина, ныл и ныл новорождённый царевич, мешая почивать, обругала мать непотребными словами сыночка, тот и сник в одночасье.

Государя как подменили после того, в опочивальню ходит редко, недоволен очень. Как вернуть приязнь мужа? Может, стоило настоять, чтобы оставил в Москве? Пусть бы ехал со своими царевичами, а она пока повеселилась бы. Так ведь и спрашивать не стал, велел собираться, и всё. Куда? Зачем? Слова не добьёшься. И царица всё чаще стала косить глаза на других. Вокруг немало молодых и статных.

От Троицы отправились вдруг в Александровскую слободу. Было похоже, что государь что-то для себя решил.

Афанасий Вяземский и оба Басмановых спешно вы званы к Ивану Васильевичу.

Вяземский осторожно разглядывал царя. Нельзя сказать, что суровые морщины на лице государя разгладились, напротив, их стало много больше, волосы вроде даже поредели, борода торчала клочьями, на лбу огромный синяк от постоянных ударов о каменные полы храмов... Но в глазах уже не растерянное смятение, а какая-то решимость. Афанасий украдкой даже перекрестился: «Слава тебе, Господи! Лучше уж так, чем неизвестность...»

— Я с царевичами остаюсь здесь! — Лицо государя сурово и мрачно. — Со мной только самые верные люди Отобрать тех, на кого положиться могу!

В полной тишине голос Басманова-старшего прозвучал излишне громко:

— А остальных куда?

Иван Васильевич почему-то кивнул и повелел:

— Оружничего боярина Салтыкова, Чеботова и других бояр, которые ныли всю дорогу, вон в Москву вернуть! С собой ничего не давать, пусть налегке едут. И без того много наворовали!

Государь присел в кресло, знаком подозвал доверенных ближе, заговорил вполголоса:

— Никому ничего не объяснять, отправить, и всё. Я велел Скуратову людишек из тех, кто попроще, перебрать, посмотреть, кого оставить, а кого вернуть. Он сегодня скажет. Остальных тоже вон.

Снова повисла тишина, никто не решался спросить, долго ли будет государь в Слободе. Иван мрачно оглядел стоявших перед ним доверенных и объявил сам:

— В Москву грамоту свою отправлю, как напишу!

Разошлись все также в недоумении, никто ничего не понял. У всех на языке вертелся один вопрос: что затеял Иван Васильевич? Но каждый понимал, что спрашивать опасно, можно и самому уехать за Салтыковым. Подчинились, не раздумывая.

Те, кого отправили вон, тоже не рискнули спрашивать за что, опала она и есть опала...

Скуратов привычно пробирался к государю в опочивальню. Каждый вечер так. И, как всегда, застал того на коленях перед образами, но сам становиться не стал, перекрестился и молча пристроился в сторонке. Будь Малюта менее привержен Ивану, подумал бы, чего тот всё просит, делать же что-то надо. Но Григорий Лукьянович не размышлял над поступками царя, если молится, значит, так и должно быть. А действовать? На то он, Малюта, и есть.

Положив нужное число поклонов, Иван Васильевич с трудом поднялся с колен. Раньше Скуратов уже подскочил бы поднимать, но сейчас знал — государь отмахнётся от такой помощи, не желает, чтобы замечали его бессилие.

— Ну? — Глаза Ивана Васильевича впились в безбородое лицо Скуратова.

Тот выдержал тяжёлый взгляд царя, помотал головой:

— Нет...

Помотал не сокрушённо, чего же вздыхать, он делает всё, что может и не может... Это понимал и сам Иван Васильевич, потому укорять не стал, со вздохом сел на лавку, повёл рукой, чтобы садился и Малюта.

Тот примостился на краешке, но не разыгрывал скромность, а просто так удобней смотреть государю в лицо.

— Всю землю Суздальскую перевернули, нет его...

— А если не в Суздале? Куда мог пойти?

Скуратов почти горестно вздохнул:

— Много куда, велика Земля Русская... Только бы в Литву не удрал, там не достанем.

— Чтоб тебе! — в сердцах выругался Иван Васильевич и перекрестился на божницу. — Не говори под руку!