И вдруг снова крик – отчаянный, рвущий напополам душу! Кормилица… ее голос!

Филипп остановился. Резко повернулся к дверям. Бледный, руки дрожат. Глаза уставились в дверной проем и точно остекленели, ничего не видя вокруг, кроме этого проема и окна, видневшегося за ним.

– Что? Что там?… – шептал он бледными, трясущимися губами, не меняя направления взгляда. – Почему не идут?… Что случилось, я хочу знать! – бешено вскричал вдруг Филипп и рванулся вперед, к проему, но внезапно встал. Глаза широко раскрылись. Отшатнувшись, сделал шаг назад, потом другой, замахал руками, точно отгоняя от себя призрак, неожиданно возникший перед ним.

В дверях стояла кормилица. В лице, как и у него, ни кровинки. И так же трясутся руки, в которых она комкает платок. А по лицу ручьями, срываясь с дрожащих губ, бегут одна за другой слезы.

– Государь… – с трудом выговорила она помертвелыми губами, – наша девочка… наша королева… ваша супруга…

– Что? Что?! – дико вскричал Филипп, бросаясь к ней.

Но ни слова больше не сказала кормилица, только разрыдалась пуще прежнего, закрыв лицо платком.

Филипп выскочил в коридор, ворвался в комнату роженицы, да так и застыл на пороге – с перекошенным ртом, застывшим взглядом. Все, кто был здесь, стояли с низко опущенными головами, многие плакали. Никто не произнес ни слова. Молчала и Изабелла, покоящаяся на своем ложе с лицом, схожим с белой подушкой, на которой лежала ее голова с распущенными, мокрыми, золотистыми волосами. Рядом, на столике, лежали два крохотных тельца – недвижимые, молчаливые, так и не издавшие, появившись на свет, ни одного звука. Оба были в крови. Вокруг них и их матери также все было залито кровью. Казалось, здесь только что произошла резня, жертвой которой пало сразу несколько человек. Не было крови только в теле Изабеллы. Почти вся она вышла, покинув ее навсегда, оставшись на полу, простынях, на лицах и одежде тех, кто стоял рядом, бессильно опустив руки, с которых капала на пол кровь французской королевы. А она, застывшая, лежала и мертвыми глазами глядела перед собой, словно в последний миг своей короткой жизни хотела увидеть мужа и сына, которых беззаветно любила.

Филипп подошел к ней – медленно, не чуя под собой ног, не видя никого. Только белое лицо было перед ним, лицо его любимой жены, его маленькой Изабеллы. Подойдя, он склонился и долго смотрел в ее глаза, уже угасшие, подернутые пеленой смерти. Им так и не довелось проститься с тем, кого они хотели увидеть, а бескровные губы застыли, не имея уже сил сказать прощальные слова. И все же они успели обратиться к Богу, вверяя Ему душу. Так сказал священник, стоявший у изголовья с распятием в руке и читавший отходную молитву.

Филипп почти не дышал. Губы его задрожали. Ничего не надо было ему объяснять, он все понял. И медленно перевел уже замутненный взгляд на два маленьких тельца, два комочка, лежавших рядом… Оба мальчики… Дрожащими руками Филипп поднял их, уткнулся лицом в своих мертвых и холодных уже сыновей и беззвучно заплакал.

Заголосили бабки, завыли придворные дамы и камеристки, наблюдая эту сцену. Подняв головы, держа платки у глаз, все смотрели на несчастного отца, рыдая обнимавшего своих малюток.

Впервые видели такое люди. И слышать им не доводилось ни о чем подобном. Стояли и смотрели сквозь слезы. Видели, как подошел король к изголовью жены, положил рядом с ней два красных комочка, наклонился, поцеловал в губы усопшую, а потом вдруг покачнулся и стал оседать… Упал бы, да поддержали его с обеих сторон Герен и Гарт. Повернувшись, Филипп упал им на руки…

Похоронили Изабеллу де Эно в новом соборе Богоматери. Рядом положили два маленьких гробика. Священник стал читать заупокойную молитву. Кормилица, как-то сразу вдруг постаревшая и осунувшаяся, произнесла над могилой своей любимицы эпитафию:

– И умерла в муках, как королева Бланшефлор. Только та перед смертью увидела сына своего, а нашей бедняжке не довелось… Господи, прими к себе душу невинную, мученицу и страдалицу нашу королеву Изабеллу!

– Не будет у нас больше такой королевы, – подала голос рядом стоявшая Этьенетта, – и никого уж мне так не полюбить, как мою лучшую подругу.

– Да станет земля пухом нашей милой, прекрасной королеве, – сказала Стефания. – Не видеть уж больше мне такой госпожи…

И не договорила: слезы помешали.

– Прощай, моя любовь, и прости меня за все, – низко поклонился гробу жены король Филипп.

Что послужило причиной такой ужасной и скоропостижной смерти матери и младенцев, никто так и не смог объяснить. Медицина того времени была не на самом высоком уровне своего развития. Обильное кровотечение оборвало нить жизни роженицы – вот все, что удалось вытянуть из врачей. А малютки… Один из них задохнулся в утробе матери: пуповина обмоталась вокруг горла. Причина смерти второго осталась неизвестной.

Города королевского домена погрузились в траур. Париж, Компьень, Этамп, Санлис… Те самые, где бывала королева, раздавала милостыню, дарила одежду, кормила всех нищих, бродяг, увечных. Они любили ее, помнили о ней и теперь ходили по улицам босые, с развевающимися на ветру волосами, плакали, били себя в грудь и у каждой церкви падали в пыль, прося Господа уготовить лучшее место в раю для их королевы, которую они никогда не забудут. И долго еще во всех городах слышался погребальный звон, доносившийся с колоколен Церквей и аббатств.

Увы, в те далекие темные времена смерть при родах была не таким уж редким явлением, и младенцы тоже, бывало, рождались мертвыми. «На всё Божья воля», – утешали попы. Этим все и заканчивалось.

Умерла королева Франции 15 марта 1190 года. Было ей в это время без самой малости 20 лет.

До выступления в Палестину оставались считаные дни. Филипп торопится. Он должен успеть составить завещание. Никто ему не мешает; перед ним лист пергамента и перо в руке. Строчки ложатся ровно, одна за другой – решительные, властные. Ни один человек не имеет права их изменить или уничтожить. Тот, кто будет читать, – ужаснется, не поверив, сочтя за бред. Но такова воля короля.

Регентами на время своего отсутствия он назначил своих родственников; их двое: королева-мать и архиепископ Реймсский. Однако власть их весьма ограничена: они не имеют права отдавать приказы, судить, казнить, контролировать доходы, владеть королевской печатью. По сути, они – никто, никаких прав руководить делами королевства не имеют. Реальная же власть предоставлена шести лицам из среды горожан – богатым людям, умным, умевшим хорошо считать и даже читать. Откуда же они взялись и как их имена?

Их нашел Бильжо. Не всех, правда. Другие – кандидатуры Герена и Гарта. Эта троица, а потом и четверка, частенько вечерами выбиралась из дворца и посещала парижские трущобы, где запросто общалась с простонародьем. Бильжо, Жослен, Годемар были здесь своими, с ними пили, пели, шутили кожевенники, свинари, менялы – словом, горожане. Бильжо щедро всех угощал, а потому знакомых в городе у него становилось все больше. Многих он знал по именам, у иных порою оставался с друзьями ночевать. Но вот прибавились к ним брат Герен, рыцарь Гарт, а потом еще один, молодой, по имени Робер. Все они оказались неплохими парнями, их в лицо знали многие парижские трактирщики и содержатели постоялых дворов. И чуть не каждый вечер в том или ином кабачке лилось рекой вино, гремели удалые песни, а потом посетители делились с собутыльниками своими или чужими житейскими историями.