Селифан навёл, дак и хер с ним. У нас что, закон какой есть, или ты его наперёд предположил? А нет никакого закона, и не скоро будет, а вот революция взяла и снизошла. А ты слона — то приметил, и волчка — то ты словами изобразил, а революцию… огромную такую — преогромную революцию… стадо мамонтов, считай, взял да проглядел. И что? После этого ты молодец и нюх у тебя как у ищейки? Нет, извини… Кроме Голицына… с Софьей его…

— Что — что?! — криком взвился Михаил Игоревич. И застыл на месте. Картинно. Руки врозь. Потом, будто опомнившись. схватил Охоломона за рукав… — а Вы почём… ЭТО — то знаете?

— А то, дорогой, что такого бесценного шила в мешке не утаить. Работа у меня такая. Я и другое знаю, да только до поры не сообщу. …А во — вторых, дорогой мой, серьёзно дорогой, я тебя знаешь, как люблю, о, как люблю, нос не задирай, рано тебе… Потому только собственно и говорю правду.

— Вот так так! — заскромничал молодой. — Пойдёмте, пойдёмте однако. Что мы тут как точки на карте… белые уж пятна… стоим.

— Сам и остановил.

Тянет Михаил Охоломона дальше, а тот встыл в снег монолитом.

— Али ты до сих пор не понял? Так ты вот… ты вот, друг сердечный, тогда такую ерунду наплёл, налупцевал, что не только мне, а даже тебе сейчас должно бы стыдно быть.

У Михаила Игоревича зарделись уши на морозе. А до того начали было белеть.

— Стыдно, не стыдно, положим стыдно, так то ж другое совсем, то было вещественное доказа…

— Чего «доказа», что ты да я полные идиоты? Закона на голографию эту нет. Это моральное дело, не светское, а ты монии развёл. А сам — то! Да неужто в эти… Чё ж не ходил, вместе ходили… Ну, вспомнил? Благодариху? А она тебя запомнила. Девки, говорит, там все без ума были и готовы за тобой с твоим этим… погонялой… в огонь! Взял с собой, нет? Погонялку — то?

— Да уж, в огонь…

Михейша покраснел и вспомнил последнюю баню у Вихорихи, как раз перед отъездом, прощальную баню… Эту михейшину баню Охоломон знать не должен, если, конечно, Вихориха не продала.

— Дак едва выкрутились… вернее, просто отвертелись от позора… Если б ходу дать… Я ж уже говорил, а ты опять своё! Миха, друг, ёпэрэтэ! Я, выходит, то и наделал, что в тот раз это нужно было очень… спрятать подальше этот срам от тебя и всех, да так, чтобы никто и никогда…

Хмыкнул Михаил Игоревич:

— Я, кажется, догадываюсь, зачем вы так поступили… чтобы «никто и никогда» … кроме тётки Благодарихи, это не увидел. Да оно и по теме туда сильно подходит.

— Дерзишь, брат! А это не твоё дело, ученичок… извини, если по лицензии твоей проехался. По теме — то подходит, да. Только, сударь, это законом не запрещено было, а даже поощрено. Это опять к нам вернётся, только с большей степенью нелегалия. Поверь, такое уже в истории бывало и неоднократно. Кстати, должен тебе сказать следующее наблюдение: у взрослых одна дорога, а у молодых другая. Но до тех пор, пока они молодые. А как повзрослеют, так вспоминают, что в молодости обуревал их юношеский максимализм… и прощают стариков… И сами в свою очередь начинают учить других… А их так же, как их самих… Тьфу, сам из — за тебя заблудился. Ну, понял эту круговерть? Ну, Миха! Игоревич, едрён кот! Жизнь она рассудит, кто прав. Я не тороплю… И ты не забывай, друг и сударь. А помни ещё, как ты сюда попал.

Последнее, может зря, а может и стоило того… Михаил побелел, потом покраснел, словом, несколько стал раздражительным изнутри себя. Вот же как!

— Я не забываю, Охоломон Иваныч. И честно говорю вам «огромное спасибо». Я не думал, что так вот быстро к настоящему делу пришьюсь. Думал, что умру там в Джорке… со скуки.

— Вдвоём мы ума палата, — задумчиво сказал Охоломон. — Может, и прирастём к этой службе. Бандитизм он при любой власти бандитизм, если власть сама не бандитская. А я что — то не сильно сомневаюсь, что именно так, по худшему варианту всё и складывается. Ты большой теоретический умница, а я, брат, практик. Вовремя следственную лабораторию дали. Мы с тобой горы свернём! Кабы нам только руководство самим башку не свинтило за излишнюю честность и стремительность разборок. Интересы Чека затронуты. Странный чекист этот Александр Кожинов. Очень странный, если не сказать, что чересчур подозрительный. А ведь его кто — то взял на работу? Кто — то ведь взял. И не снизу, а сверху. Вот так — то. Вот и верти извилинами: что тут к чему. Тут надо держать ухо о — ё–ё как! Понял, как сильно востро надо держать?

— Пожалуй, понимаю. Тем более, мы тут новички. Пинок и…

— Какое, пинок! К стенке оно вернее… Пинок, брат, это слишком вежливо и не достойно времени!

— Пожалуй, соглашусь, хоть и не хочется верить.

— Вот наконец — то дело разумеешь. Ты пока просто мне поверь, а потом убеждаться станешь исподтишка! Давай, держись брат. И без прежних твоих глупостей и выкрутасов. Все отчёты давай вместе писать, пока дают. А то, не дай Бог, выскочит вновь какая — нибудь твоя сверхписательская «носопелька», и нам всем не сдобровать. Мы как нейтралы на границе: по нам и те, и другие стреляют. Понял в чём дело?

— Да понял я!

— Да, да, да, вот ещё, Мишка: Лидию Лемкаус надо похоронить так, чтобы никто не знал места захоронения кроме нас. Анатомку сняли с неё?

— Сняли, завтра обещали письменно принести, а пока говорят, мастерский удар точно в сердце, с одного раза. Специалист зарезал. И без сомнения, это всё в одном деле, она же в той квартире жила. Хотела убежать, её догнали. Всё просто, как пить выпить!

— Разумеется. Просто я думаю, что возможно ещё раз придётся её порезать, — таинственно заявил Охоломон.

— Зачем?

— Я пока думаю. В желудке у неё что было?

— Я знаю, но ещё не все разрезы сделали. Получим письменную, тогда и подумаем вместе. Давайте так?

— Хорошо. А то, может, её в ледник определить? Не спрашивал тела никто?

— Спрашивал один молодой человек, но как только ему сказали, то он тут же развернулся и убежал.

— А ты сам его не видел?

— Не видел.

— А чего ж так?

— Не позвали меня в тот момент в милицию.

— Ну и дурак.