Я посмотрел в ее сторону. Она поднялась и села среди валявшихся стульев.

— Ничего.

— Вызовите «скорую»! Вызовите «скорую»! — кричал Раерсон.

Я взглянул на Лайонела. Он, мыча от боли, катался по полу, держась руками за голову. Из-под пальцев лила кровь.

Я посмотрел на бармена:

— «Скорую»!

Он снял трубку и набрал номер.

Раерсон прислонился спиной к стене и, задрав голову, кричал в потолок. Тело его судорожно дергалось, большей части плеча на месте не было.

— Сейчас наступит болевой шок, — сказал я Энджи.

— Им займусь я, — сказала она и поползла к Раерсону. — Все полотенца, какие тут только есть, все — мне, живо!

Одна из секретарш перепрыгнула через стойку бара.

— Беатрис! — взвыл Лайонел. — Беатрис!

Две пули, выпущенные Раерсоном, вошли Папаю в грудину, он лежал возле стойки. Резиновая лента, державшая маску на голове, лопнула. Я посмотрел в лицо убитому Джону Паскуале. Слова, сказанные им накануне после матча оказались пророческими: всякому везению приходит конец.

Секретарша бросила из-за стойки полотенце. Энджи поймала его, и в этот момент мы встретились с ней глазами.

— Догони Бруссарда, Патрик. Догони его.

Я кивнул. Подбежала секретарша, опустилась на пол возле Лайонела и приложила полотенце ему к голове.

Я поискал в кармане вторую обойму, нащупал ее и выбежал из бара.

Я бросился за Бруссардом через Бродвей и вверх по Си-стрит. Отсюда он свернул в квартал грузовиков и складов, тянувшийся вдоль Второй Восточной. Идти по следу было несложно. Едва выйдя из бара, он сбросил маску, и она лежала у дверей на тротуаре, глядя на меня с беззубой улыбкой пустыми отверстиями для глаз. Свежие капли крови, сверкая в свете уличных фонарей и обозначая извилистый путь раненого, вели в слабо освещенные закоулки между складами, сложенными из растрескавшихся булыжников, мимо баров, посещаемых водителями грузовиков, с задернутыми шторами и небольшими светящимися вывесками, в которых не хватало половины лампочек. Чем дальше, тем кровавые пятна попадались чаще и становились крупнее. По разбитому асфальту улиц с грохотом проползали, покачиваясь, полуприцепы, направлявшиеся в Буффало и Трентон, при свете их огней я рассмотрел место, где Бруссард остановился возле двери, которую, видимо, взломал. Сочившаяся из раны кровь исчертила ее тонкими подтеками, а на асфальте образовала небольшую лужицу. Я не ожидал, что рана в ноге может так сильно кровоточить, но, может быть, я задел какую-то крупную артерию.

Я окинул взглядом семиэтажное здание, построенное, судя по шоколадно-коричневому кирпичу, в конце девятнадцатого или начале двадцатого века. Трава доставала здесь до окон первого этажа, заколоченных растрескавшимися досками. На некоторых из них красовались граффити. Помещение было достаточно велико, чтобы служить складом крупногабаритных товаров или мастерской по сборке машин.

Мастерская, решил я, и вошел. Первое, что удалось разобрать в слабом свете, проникавшем с улицы, был силуэт сборочного конвейера. Из-под потолка с шестиметровой высоты свисали блоки и крюки на цепях. Каждый формой напоминал согнутый палец и как бы манил: «Иди сюда». Сам конвейер и ролики, на которых двигалась его лента, отсутствовали, оставалась только рама, крепившаяся к полу болтами. Пол вокруг был свободен, все сколько-нибудь стоящее, что не демонтировали и не продали последние хозяева, давно растащили бродяги и дети.

Направо от меня железная лестница вела на второй этаж. Я стал медленно подниматься. Темнота не позволяла видеть кровавые следы, я напрягал зрение, пытаясь разглядеть дыры в проржавевших ступенях, и, делая очередной шаг, опасливо перехватывал перила, надеясь взяться за металл, а не за злую голодную крысу.

Постепенно глаза привыкли к темноте, и стало видно, что на втором этаже в высоком помещении тоже нет ничего, кроме нескольких перевернутых деревянных поддонов. Свет уличных фонарей проникал сюда через свинцовые рамы с выбитыми стеклами. Лестничные пролеты располагались на каждом этаже одинаково, параллельно друг другу, поэтому, чтобы попасть на следующий, мне пришлось повернуть налево и пройти вдоль стены метров пять. Там начинался следующий лестничный марш. Посмотрев на уходившие вверх высокие железные ступени, я увидел над ними более светлый прямоугольник.

В это время сверху донесся громкий скрип и удар. Видимо, открылась тяжелая стальная дверь и с размаху ударила по стене.

Перепрыгивая через ступеньку и несколько раз споткнувшись, я поднялся на третий этаж и добежал до следующего лестничного марша. Двигаться я стал чуть быстрее, ноги приноровились к размеру ступеней, я более или менее угадывал их положение в темноте.

На всех этажах было пусто. Чем выше я поднимался, тем больше света от центральной части города проникало в помещения через аркообразные окна во всю высоту стен. На лестнице было по-прежнему темно, лишь там, где она выходила на очередной этаж, виднелся более светлый прямоугольник. Последний марш вел на залитую лунным светом крышу.

— Эй, Патрик, на твоем месте я бы там и оставался, — послышался голос Бруссарда.

— Это почему?

Он кашлянул.

— У меня пушка нацелена на выход. Высунешь башку — мигом снесу.

— Вон как. — Я прислонился к перилам. Сверху повеяло свежим ночным воздухом, морем. — Что планируешь дальше делать? Вертолет для эвакуации вызовешь?

— Одного раза в жизни вполне достаточно. Нет, просто подумал, посижу тут маленько, на звезды погляжу. Мать твою, погано ты, брат, стреляешь, — прохрипел он.

Я взглянул на подчеркнутые лунным светом края люка, выводившего на крышу. Судя по голосу, Бруссард находился слева от него.

— Но тебя все-таки подстрелил, — сказал я.

— Рикошет зацепил, твою мать, — сказал он. — Как раз осколок плитки выковыриваю из лодыжки.

— Хочешь сказать, я попал в пол, а пол — в тебя?

— Вот именно. Кто был тот парень?

— Который?

— В баре с тобой сидел.

— Которого ты подстрелил?

— Да.

— Из Министерства юстиции.

— Иди ты! А я его за секретного агента принял. Такая спокуха на лице. Всадил три пули в Паскуале, как будто в тире упражняется. И хоть бы хны. Как увидел его за столом, сразу понял, ж… дело.

Он снова кашлянул. Я слушал. Закрыл глаза и слушал, как он кашляет и не может остановиться секунд двадцать. К тому времени я уже знал, что он метрах в десяти слева от выхода на крышу.

— Реми.

— Ну.

— Я поднимусь.

— А я тебе дырку в башке проделаю.

— Нет, не проделаешь.

— Да что ты!