Он двинул его щитом в голову; из отрубленной руки воина густыми черными каплями брызгала кровь. Человек неуклюже нащупывал на поясе кинжал, но длинный меч Горста звонко жахнул по черному забралу, оставив посередине яркую вмятину. Человек, раскинув руки, сделал нетвердый шаг, покачнулся и рухнул на спину как большое, срубленное под корень дерево.

Горст поднял щит и окровавленный меч, как дикарь потрясая ими перед несколькими застывшими в смятении северянами, и неистово завопил:

– Моя взяла, шваль! Моя, мерзавцы! Моя взяла-а-а!!

Словно это прозвучал приказ, северяне всем скопом повернули и ринулись на север, сквозь колосья полей, отчаянно стремясь унести ноги. Их прыти мешали хлопающие кольчуги, усталость и панический страх, а сзади, как лев среди козлов, метался Горст.

В сравнении с утренней рутиной это было все равно что танец по воздуху. Вот рядом шарахнулся заскуливший от ужаса северянин. Горст прикинул направление его движения, соразмерил замах руки и начисто срубил ему голову, которую тот сам подопнул коленом, падая. Какой-то юнец кинул в него копье, с искаженным от страха лицом глядя через плечо. Горст щедро шлепнул сопляка лезвием плашмя, и тот с воем полетел в колосья. Все шло на удивление, до нелепости легко. Одному северянину Горст отсек ноги, другого, нагнав, свалил ударом в спину, третьему отрубил руку и дал ему уковылять – далеко он не ушел и брякнулся навзничь со щитом. Это что, все еще битва? Славное единоборство человека с человеком? Или же просто убийство? Впрочем, сейчас его подобные тонкости не занимали. «Я не умею травить байки или вести светскую беседу. А вот это я делать умею. Видно, для того и создан. Бремер дан Горст, властитель мира».

Он рубил направо и налево, оставляя за собой изувеченные тела. Навстречу попалась пара нетвердо бредущих в обнимку северян – он свалил и их. Превращал людей в груды мяса бездумно, напропалую. Вот так шел и шел, победно порыкивая и рассекая встречных с поперечными, как какой-нибудь безумный мясник. Справа проплыл хуторок, а за ним в отдалении показалась длинная стена. Северян навстречу и под руку больше не попадалось. Горст оглянулся.

Из людей Миттерика следом никто не шел. Они остались возле моста, в сотне шагов позади. В полях он был совершенно один, штурмуя позиции Севера в единственном числе. Горст неуверенно остановился, малиновым пятнышком в колышущемся море ячменя.

Над колосьями вынырнул тот паренек, которого он недавно припечатал. Был он в кожушке с окровавленным рукавом. Без оружия. Юнец затравленно глянул и юркнул мимо, мелькнув так близко, что ничего не стоило рубануть его, не сходя с места. Однако внезапно это показалось до противности бессмысленным.

Хмельной восторг битвы испарялся, и вновь наваливалось на плечи столь знакомое бремя. «Как быстро меня засасывает трясина уныния. Вновь на лице моем смыкаются ее зловонные воды. Досчитать всего лишь до трех, и я опять все тот же печальный выродок, известный и презираемый всеми». Он оглянулся на свой след. Цепочка зарубленных тел уже не вызывала никакой гордости.

Он стоял, втягивая воздух сквозь зубы, чувствуя, как кожу пощипывает пот. Хмурясь, глядел на стену, что тянулась по полю на севере, поверху серебрились копья, а внизу стягивались потрепанные в бою ратники.

«Быть может, имеет смысл совершить бросок в одиночку? А что: доблестный дан Горст, глядите, вон он! Набрасывается на врага! Тело его гибнет, но имя его будет жить вечно! – Горст фыркнул. – Кретин, распоследний глупец. Швыряешься своей жизнью почем зря, тупой пискун-осел. И свалишься в бессмысленную безвестную могилу, как говно в яму, и так же быстро окажешься забыт».

Он уронил с руки битый-перебитый щит, вынул двумя пальцами из-за нагрудника сложенное письмо и, смяв в кулаке, выбросил в колосья. «Какая пафосная, глупая писулька. Стыдно должно быть».

На этом Горст повернулся и, поникнув головой, пошел обратно в сторону моста.

Один солдат Союза по какой-то причине достаточно долго преследовал бегущее воинство Скейла – рослый, дюжий человек в тяжелых доспехах и с мечом в руке. Вид у него был, надо сказать, не особенно победный. В чистом поле он смотрелся до странности одиноко. Чуть ли не так же покинуто, как чувствовал себя сейчас Кальдер. Спустя какое-то время этот человек повернулся и побрел обратно к мосту. К тем самым окопам, что давеча вырыли люди Скейла и где теперь размещался Союз.

Не все драмы на поле боя проистекают из славных баталий. Некоторые происходят из-за тех, кто попросту там сидит и бездействует. Тенвейз никакой подмоги так и не прислал. Кальдер не сделал и шага. Причем это даже не было его сознательным решением. Он просто без толку простоял, пялясь невесть куда в окуляр в оцепенелой агонии нерешительности, и тут вдруг все люди Скейла, которые еще были на что-то способны, обратились в повальное бегство, а солдаты Союза перешли через мост.

Хорошо, что пока они этим удовлетворились. Вероятно, не захотели рисковать и прорываться на исходе дня. Они вполне могут возобновить продвижение завтра, и всем это известно. Они хорошо укрепились на северном берегу реки и не испытывают недостатка в численности, несмотря на цену, которую их заставил заплатить Скейл. Хотя цена, которую заплатил при этом сам Скейл, оказалась едва ли не выше. К стене все еще, прихрамывая, подтягивались разбитые карлы, перебирались через нее и валились порознь прямо в колосья, грязные, перемазанные в крови, сломленные и изможденные. Одного Кальдер остановил, положив руку на плечо:

– Где Скейл?

– Убит! – рявкнул тот, сердито стряхивая руку принца. – Убит! А вы почему не пришли, подлюги? Почто нам не пособили?

– Там, за ручьем, люди Союза, – виновато пояснил Бледноснег, отводя хмурого карла.

Кальдер этого толком и не слышал. Он стоял в воротах, отрешенно глядя через густеющий сумрак полей в сторону моста. Он любил своего брата. За то, что тот был постоянно на его стороне, даже когда все были против него. Потому что нет ничего важнее, чем родня. Он ненавидел своего брата. За тупость, за силу. За то, что он стоит у него на пути. Потому что нет ничего важнее, чем власть.

И вот брат мертв. И умер он, получается, из-за Кальдера. Из-за его бездействия. Разве это не то же самое, что убить человека?

Ему думалось о том, насколько это осложнит жизнь. Обо всех дополнительных задачах, которые ему придется взвалить на себя; об ответственности, которую он не готов принять. Теперь он единственный наследник бесценного достояния отца, всех его раздоров и тяжб, вражды и ненависти. И чувствовал Кальдер сейчас не горе, а скорее раздражение, которому сам втихомолку дивился. Все смотрели на него. Наблюдали, ждали поступков. Чтобы вынести суждение, что он за человек. А он растерялся; растерялся от самой мысли, почему это единственное чувство, которое у него вызывает смерть брата. Не вины, не печали, а холода. И еще злости.

И чем дальше, тем ее становилось больше.

Суму стянули с головы, и Финри сощурилась. Комната была пыльная, с двумя подслеповатыми оконцами и низким, просевшим посередине потолком; со стропил свисали клочья паутины.