– Видите ли, – начал он неуверенно, – мне даже неловко об этом говорить, я даже не думал, что такое может произойти. Понимаете…

– Слушайте, давайте уже, выдавливайте из себя, не томите, – прервала я, не в силах даже с моим ангельским терпением переносить его невнятное бормотание. – А то я тут помру, пока вы из себя слова достаете.

– Я просто не знаю, как объяснить, – он пожал плечами. – Ну ладно… – Пауза. – Есть книги – они известны, их немного, но они есть, – в которых герои предвосхищают судьбы своих прототипов. В писательских кругах это хорошо известная история. Она не афишируется, так как никто не хочет выглядеть идиотом, глубокомысленно рассуждая перед широкой публикой о мистических совпадениях. Но таких случаев если не много, то и не мало.

Он говорил, а дождь методично барабанил по плотному брезентовому холсту над нашими головами, отдаваясь в ушах множеством тупых, глухих тычков.

– Самый известный случай произошел с французским писателем Жюлем Привером…

– Как вы сказали, Привером? – напрягла я остатки памяти. – Не припомню. Никогда не слышала.

– Он жил в девятнадцатом веке и был достаточно хорошо известен во Франции. Сейчас его книг уже никто не читает, а в истории он остался только в связи с той странной историей, которую я пытаюсь вам рассказать.

– Да-да, – закивала я, – не в имени дело. Я вообще многого не знаю и многого не помню.

– Так вот, Привер написал роман от первого лица, будто он сам является главным героем – ну знаете, такой вполне распространенный литературный прием. Тогда читатель воспринимает написанное более личностно, не как вымысел, а как документальную историю, и начинает сочувствовать главному герою, сопереживать ему. А это половина успеха, если читатель сопереживает.

Он глотнул из стакана, похоже, скотч воодушевлял его.

– В романе Привера у главного героя есть дочь, образ которой автор списал с собственной дочери, даже имя позаимствовал. Я забыл имя, но это несущественно.

Я благодушно махнула рукой, мол, не в имени дело.

– Когда девочке исполняется восемь лет, герой книги с семьей едет к морю, девочка идет купаться без присмотра взрослых, ее захлестывает волной прямо у берега, и она тонет. Как пишет Привер, ее можно было спасти, она захлебнулась у самого берега, но никто не заметил, не услышал. И вот была девочка, а потом не стало. – Он замолчал, казалось, это дождь дробным, рассыпчатым стуком вытеснил его голос. – Сцена описана превосходно, эмоционально, с мельчайшими подробностями. Немного, конечно, сентиментально для нашего времени, но в девятнадцатом веке чувствительные французские дамы пролили над книгой море слез.

Тут Анатоль снова притормозил повествование и глотнул из стакана, запах далекого дыма снова пронзил плотную сырую завесу.

– Ну и… – подбодрила я медлительного рассказчика.

– Ну и, как вы уже догадались, когда реальной дочери этого самого Привера исполняется восемь лет, он едет с семьей к морю, где его реальная дочь тонет при тех же обстоятельствах, которые папаша так искусно изложил на бумаге.

– Так не бывает! – только и выдохнула я.

Анатоль снова пожал плечами.

– Может, и не бывает, но произошло. Повторяю, эта история хорошо известна. Привер потом уже, конечно, ничего не писал, он помешался, считал, что предопределил смерть дочери. Да и кто знает, возможно, что и предопределил, его случай не единичен. – Анатоль двинулся вперед, наклонился над столом, расстояние между нами заметно сократилось. – Вы не замечали, что когда книга написана от первого лица, главный герой, как правило, не погибает и все заканчивается весьма благополучно? А вот когда повествование ведется от третьего лица, трагических концовок сколько угодно. Замечали?

– Я никогда об этом не задумывалась, – на сей раз пожала плечами я.

– Так никто не задумывался, кроме самих писателей. Дело в том, что это некое писательское суеверие. Они все боятся. Боятся, что плохая концовка из книги может перекочевать в реальную жизнь. Как знаете, артисты не любят играть героев, которые умирают по ходу пьесы. Считают, что это плохая примета. Но артисты люди подневольные, какую роль получили, ту и играют, а вот писатель сам себе хозяин и вытворяет в своем тексте все, что пожелает. И если у персонажа в книге должен быть трагический конец, то лучше, чтобы персонаж не ассоциировался ни с самим автором, ни с близкими ему людьми. Поэтому и пишут в третьем лице.

На этом Анатоль закончил свой поучительный монолог и отодвинулся от меня. Вязкий шорох миллионов капель лишь подчеркнул возникшую паузу.

– Невероятно! Самая что ни на есть метафизика, – изумилась я. – Просто как у классика: «Есть много в этом мире, друг Гораций, что не понятно нашим мудрецам».

– Вот именно, – согласился мой соавтор, потому что соавторы обязаны соглашаться во всем.

– И вы хотите сказать, что такая вот необъяснимая, фантастическая… – тут я крутанула в сыром воздухе рукой, пытаясь найти подходящее слово. – Такое феерическое отступление от реальности… – пошла я было на второй круг, но тут слово все же нашлось: – Такая паранормальность произошла с героями вашей книги? И с их реальными, живыми прототипами повторились события, описанные в романе?

Мой молодой друг не спеша добил стаканчик двумя крупными глотками, так что запах далекого костра сразу растворился в облепившем нас сыром воздухе. Потом Анатоль взглянул налево, направо, будто ища прореху в плотной стене дождя, и, не найдя ее, растянул губы в улыбке. Впрочем, она не выглядела чрезмерно сердечной.

– Похоже на то. Во всяком случае, прототипы, насколько я понимаю, считают именно так. И если честно, то я рад, хотя самому верится с трудом. Знаете, далеко не с каждой книгой происходят подобные чудеса. И попасть в их весьма короткий список соблазнительно и почетно. Ведь мы, писатели, люди тщеславные, все хотим оставить след.

– Не знаю. Все же как-то нереально, – повторила я единственный оставшийся аргумент.

– Конечно, нереально, – согласился со мной начинающий хмелеть метафизик. Глаза его налились синевой и так бойко, озорно заблестели, смазанные восемнадцатилетним выдержанным скотчем, что даже сырость, казалось, отступила.

– Да и что такое реальность? Вот мы с вами сидим, смотрим друг на друга, разговариваем, вокруг мелкий, моросящий, докучливый дождь, куда ни глянь, за слоем тумана горы, мы видим только их основания, вершины спрятаны в низких облаках. Мы называем это реальностью, но разве это реальность? Разве мы можем с уверенностью утверждать, что это реальность?

Я хотела возразить, но промолчала. По моему опыту возражать хмельному мужчине совершенно безполезное занятие – пусть порезвится на просторе. И Анатоль начал резвиться.

– Мне вообще кажется, что это все шутка. Я много езжу – разные континенты, часовые пояса, времена года. И чувство нереальности у меня возникает часто и сильно, особенно от перемещения, от бессонницы, когда сознание само находится на грани реальности. Я почти уверен, что все это чья-то простая шутка. – Он сделал широкий жест рукой. – Дождь, горы, небо, набухшие низкие облака, мы с вами, наши желания, стремления, – все шутка, бессмыслица и нереальность. Мне кажется, что и разгадать эту шутку не так уж сложно, отгадка здесь, рядом, кажется, только протяни руку. Но протягиваешь руку, пытаешься схватить, а хватаешь пустоту. Ответ ускользает из-под самых пальцев.