– Дюжина ударов палкой по жопе.

– Ууууууу… – разочарованно загудела площадь. – Мало… недостаточно… пожалели сволочь.

Помощники судьи скрутили мужика и начали прилаживать его на деревянную конструкцию. Мужик брыкался и истошно вопил.

– Произвол, несправедливость. Пробабленным убивать можно безнаказанно, а меня за ерунду палкой…

Элвис подскочил к нему, распятому уже на верстаке, склонился к зажатой ремнями голове и быстро сказал в золотой микрофон.

– Во-первых, не безнаказанно, а за полбабла. А во-вторых… двадцать ударов!

Площадь взорвалась аплодисментами и свистом. Судья поднес микрофон к лицу мужика.

– Все равно несправедливо, – заорал он. – То бабло, а то жизнь человеческая. А меня, меня… за безделицу и по жопе.

– А ты заработай это бабло сначала, урод! – повысил голос Элвис. – А потом пасть разевай. Может, в процессе зарабатывания человеком наконец станешь. Пробабленная элита совершает одну тысячную процента от всех убийств. А вы, миниумы, больше восьмидесяти. Вам это ни о чем не говорит? – Площадь понуро молчала. – Я вас спрашиваю, говорит вам это о чем-то или нет?

– Говорит, говорит, говорит… – нестройно ответила толпа.

– Вот и отлично. И… и двадцать пять ударов.

Опять возликовала площадь. Скандировать начала радостно.

– Двадцать пять, двадцать пять, двадцать пять!

Мужик пытался перекричать толпу, но у него не вышло. Добрый Элвис сунул ему в зубы микрофон. Он, задыхаясь, словно мокроту выплевывая, проорал:

– Вы рабы. Так вам и надо. Правильно вас по жопе палкой бьют!

– Уууууу, – растворились его слова в угрожающем вое.

– Глупый ты человек, – прокомментировал Элвис. – Даже для миниума глупый. Не их сегодня бьют, а тебя. Короче, тридцать ударов и… Начали!

Деревянный верстак подняли в вертикальное положение. Людям стала видна отвисшая, желтоватого цвета, в мелких красных прыщах и пупырышках задница мужика. Вой толпы достиг пика. Словно реактивный аэробус садился на площадь. Женщина с полными руками завизжала и повисла на руках одного из помощников судьи, а двое других вытащили откуда-то длинные тонкие палки и встали по бокам от верстака.

– Дорогие друзья, – объявил ведущий. – Братья. Именем Великого Нечто. Именем Свободы, Равенства и Справедливости. Во славу Разума… Давай!

…Один из помощников поднимает палку, а потом неуловимым движением кисти, не изменяя положения руки и плеча, хлестко бьет мужика по заднице. Мужик дергается, как препарированная лягушка под действием электрического тока. Площадь единодушно и протяжно выдыхает.

– Ррааааааазз!

На пятой точке мужика вспыхивает малиновая полоска. Она багровеет на глазах, в черту красную превращается. Второй помощник резко замахивается. В тишине раздается щелчок. Толпа завороженно отсчитывает.

– Дваааааа!

– Смотрите, смотрите, миниумы, – вкрадчиво шепчет Элвис. – Так будет с каждым, кто посягнет на самое святое, что есть у человека. На шансы. Смотрите внимательно…

Снова палка свистит в воздухе. Вышибает на этот раз рык утробный из мужика. Площадь гудит низко.

– Трррииии!

– Люди добрые, – визжит упавшая на колени женщина с полными, некрасивыми руками. – Помогите, пожалейте, смилуйтесь…

А люди добрые не обращают на нее внимания. Счет продолжают вести.

– Чееетыырееее!

– Не надо! – орет потерявший самообладание мужик. – Я все понял. Я не буду, больше не буду. Отпустите, развяжите…

– Пяяяяяять! – воет толпа, начиная заводиться.

Громче свистят палки, короче, но злее становятся щелчки. Мужик орет не переставая. Женщина ничего не просит у людей. Бьется головой об эшафот и при каждом ударе о доски мычит. Натурально мычит, как корова. Площадь уже не растягивает слова, вскрикивает отрывисто, с каждым разом все оглушительнее. Похотливо, как баба перезрелая, до члена дорвавшаяся.

– Шесть… семь… восемь… девять!!!!!!!!!!!

Маленькая кривоногая девочка подбегает к палачу в битловском сюртуке. Виснет у него на локте, бьет его в живот ножками в смешных канареечных лосинах. Орет в истерике.

– Отпустите, развяжите, он же живой, ему больно, больно!

Ей на помощь бросается мальчик-дрищ. Тычет игрушечными кулачками в палача. Кричит тонким ломающимся голосом:

– Суки, гады, отстаньте, не убивайте. Не убивайте его!

Алик давится воздухом. Точкой себя ощущает из плоскости, в объем выпрыгнувшей. Ужас, пережитый на обыске, Сашкины слова страшные давят его. А с другой стороны, давит ужас нынешний. Другие, но очень похожие детские слова. Нельзя точке с плоскости соскакивать. Вреден объем для точек. Непереносим.

«Это я все устроил, – думает он. – Это мой мир. И то мой мир. Невозможно вертухаям тюремным миры создавать. Все равно тюрьма получается, даже если сад эдемский в проекте был. Но я же не такой? Такой, оказывается. Точно такой».

Понимает он про себя все. До донышка понимает. Не отличается он ничем от миниумов несчастных. И достоинства в нем щепотка. И любви в нем крупица. А злости, садизма, сладострастия черного – миллиарды тонн. Гнев душит. Ненависть к себе разрывает на кусочки, прорывается в окружающий мир и затапливает его.

«Я ладно, со мной кончено, – думает Алик. – Но они… они! Они тоже жить недостойны. Сейчас они узнают, что значит гнев божий. Сейчас, сейчас…»

Он видит невменяемую толпу. Лица покрасневшие, глаза обезумевшие и рты с гниющими зубами, кричащие по-бабьи сладко и жалобно.

– Одинадцать… двенадцать… тринадцать… чеееетыыыырррнааадцаттть!!!!!!!!!!!

Дети ошалело ползают на четвереньках по полу. Их вяло пинает Элвис с золотым микрофоном в руках. У мальчика из носа капает кровь. Алик простирает руки к небу и втягивает в легкие, кажется, весь воздух планеты.

– Остановись, не надо, – слышит он знакомый голос. – Хватит. Ты не понял ничего. Не разобрался. Хватит, любимый, пошли домой.

Он видит Аю. Удивительно нормальную на фоне полулюдей, стоящих рядом. Она не просто красива в эту секунду. Она единственная, кто имеет право существовать. Одним взмахом ресниц она дает искупление этому миру. Алик выдыхает воздух. И прощает всех ради нее. И себя тоже прощает. Через миг они оказываются в щебечущей птичьими голосами оранжерее…

…Как святой водой омывается он Аей. Никогда бы раньше не поверил, что возможно с женщиной такое. С детства секс чем-то страшным казался, постыдным и запретным. Когда вырос, смирился, понравилось даже. Но все равно, неудобно слегка, как всем совестливым мальчикам на свете неудобно. На стейк сочный похоже. Ешь его, вроде вкусно, горячо. И вдруг мысль уколет: «Живая коровка была совсем недавно. Бегала, травку щипала, солнышку радовалась. А я ее…» Но успокаивал себя тут же. Ну и что? Все же едят. Нет в этом ничего такого. И дальше ел…