Карен произошедшие со мной перемены пришлись не по душе.

– Ты похож на сутенера, – безапелляционно заявила она.

В последнее время ей не нравилось во мне буквально все. Похоже, она вымещала на мне свои разочарование и обиду.

– Главная проблема с этой твоей теорией девиантности, – продолжала она неприятным, скрипучим голосом, – заключается в том, что она слишком ориентирована на мужчин. Да и среда, которую ты изучаешь, тоже носит исключительно мужской характер. Скинхеды, футбольные хулиганы, грабители банков и прочие… Мне кажется, ты сам балдеешь от этих проявлений так называемой мужской доблести.

– Мне кажется, ты заходишь в своем феминизме слишком далеко, – возразил я.

– Да? А как насчет насильников, Ленни? – едко осведомилась Карен. – Я уверена, что в том месте, куда ты ходишь, они должны быть.

Об этом я как-то не задумывался. Были ли насильники среди тех, кому я читал свои лекции? И снова пугающие лица Виноватых и перечни их страшных дел промелькнули перед моим мысленным взором.

– Ну, – продолжала Карен, – как вписываются насильники в твою теорию девиантности?

– Видишь ли, – попытался объяснить я, – безусловно, некоторые вещи остаются неприемлемыми. Но это вовсе не означает, что лучший способ борьбы с ними – длительное тюремное заключение.

– О да, с этим я согласна, – сказала Карен, и ее глаза мрачно блеснули. – Мы считаем, что этих ублюдков следует кастрировать.

Я не стал спрашивать Карен, пойдет ли она на вечеринку к Жанин. Во-первых, я не думал, что ей там понравится, а кроме того, наши отношения в последнее время были таковы, что нам не мешало отдохнуть друг от друга.

– Потрясно выглядишь! – сказала Жанин, когда я, держа в руках бутылку вина, шагнул через порог ее квартиры.

По крайней мере, ей не показалось, что я похож на сутенера. Сама Жанин была в обтягивающей цветастой майке и голубых вельветовых джинсах с заниженной талией.

– Ты тоже, – ответил я.

Сам я был очень доволен своим новым обликом. В нем была изюминка. В нем были дерзость и напор, которые будто передались мне от обитателей блока «Е».

Какой-то горластый второкурсник поймал меня в кухне.

– По поводу твоей теоретической основы, Ленни, – затянул он. – Она выглядит слишком американизированной… Чикагская школа, Гоффман, Беккер… одни сплошные янки. Это уже попахивает культурным империализмом.

– Ну и что ж тут такого? – Я пожал плечами. – Это как рок-н-ролл: мы берем американские идеи и усовершенствуем их – доводим, так сказать, до ума. Так что все в порядке!

Это заставило его заткнуться. Потом кто-то пустил по кругу косяк, и я тоже затянулся, невольно улыбнувшись собственному демократизму. По большому счету мне было грешно жаловаться. Социология по-прежнему оставалась самой модной, самой «хипповой» отраслью университетской науки, а я был молод, талантлив, и я был в самой гуще процесса.

Жанин я застал, когда она пыталась вскрыть большой жестяной бочонок горького пива.

– Позволь мне, – предложил я. – А ты пока дерни.

И я протянул ей косяк. Она взяла сигарету и улыбнулась, обнажив ряд безупречных белых зубов. Кто-то поставил роллинговского «Уличного бойца».

– Давай немного потанцуем, – сказал я.

Танцевали мы в крошечной гостиной. Жанин двигалась, полузакрыв глаза и приоткрыв рот. Ее груди подпрыгивали в такт могучим аккордам Кита Ричарда.

Какое-то время спустя мы встретились на лестнице. Я как раз вышел из туалета на втором этаже, и она улыбнулась, глядя на меня снизу вверх. Я сел на верхнюю ступеньку, чтобы наши лица оказались на одном уровне. Мне хотелось что-то ей сказать, но я не знал – что.

– Отличная вечеринка, – промолвил я наконец.

– Да. Я рада, то ты пришел.

– И я рад.

Я слегка подался вперед. Жанин моргнула и слегка выпятила губы.

Целуя ее, я провел рукой по обтянутому вельветом бедру. Жанин отодвинулась и снова моргнула.

– Не здесь, – прошептала она.

Жанин поднялась дальше по ступенькам, на ходу протягивая руку, чтобы помочь мне встать.

– Идем, – сказала она и повела меня к двери комнаты рядом с туалетом. Когда мы вошли и Жанин включила свет, я увидел над кроватью большой плакат с портретом Че Гевары.

– Это моя комната, – объяснила она.

Все дальнейшее произошло очень быстро. Жанин хихикала, пока мы раздевались. Жанин хихикала, когда, опрокинувшись на кровать, позволила мне медленно проникнуть в себя. Внезапно она толкнула меня в грудь.

– Я хочу смотреть, – сказала Жанин. – Я хочу смотреть, как он входит и выходит.

И когда я приподнялся, чтобы выполнить ее просьбу, она снова захихикала.

Потом мы некоторое время лежали на кровати и курили одну сигарету на двоих. Я пытался расслабиться, но мне не давала покоя мысль о том, что мне нужно возвращаться домой. Немного погодя я поднялся.

– Мне пора идти, – сказал я.

– Разве ты не хочешь сделать это еще раз?

Я через силу улыбнулся:

– Но мне действительно пора.

– Значит, у тебя уже есть подружка?

Я едва не расхохотался. Подружка! Карен бы это понравилось.

– Нет, – ответил я. – То есть она мне не подружка. Это что-то вроде гражданского брака, только наши отношения намного более свободны.

– Значит, она не будет против?

– Нет, – солгал я. – Она все понимает. Но мне все равно нужно ехать.

Домой я возвращался в такси. Большую часть пути я был погружен в состояние блаженной дремоты, но, когда машина подъехала к дому, я вдруг поймал себя на том, что с тревогой рассматриваю окна, проверяя, не горит ли там свет. Расплачиваясь с водителем, я почувствовал, как под ложечкой у меня противно засосало. Калитка палисадника пронзительно взвизгнула, вынося приговор. Виновен…

Мое очередное появление в мастерской блока «Е» было встречено дружным хохотом, улюлюканьем и свистом. Мне, однако, показалось, что грубоватого дружелюбия в этих звуках было больше, чем насмешки.

– Ты стал похож на сутенера-мальтийца, – заметил Гарри. – Но все же теперь ты выглядишь лучше, чем раньше.

Я чувствовал, что начинаю завоевывать доверие этих опасных людей. Кроме того, моя работа с ними начинала приносить первые плоды. Большая часть моих студентов уже пыталась что-то читать, изучать и даже писать, стараясь выбраться из болота умственной стагнации, вызванной режимом строгой изоляции. Социология дала им и модель, в рамках которой они могли полнее оценить свое положение, и терминологию, чтобы бороться с ним.

В основе всего лежала, разумеется, власть. Даже несмотря на то, что воля заключенных блока «Е» постоянно подавлялась, они не упускали случая продемонстрировать свое пренебрежительное отношение к надзирателям. Обитатели Субмарины считали себя выше последних и в интеллектуальном, и даже в культурном отношении. Будучи в большинстве своем жителями Лондона, они считали себя в полной мере наделенными чертами, свойственными столичной или даже международной аристократии, и это давало им моральное право поглядывать на своих по-провинциальному ограниченных и туповатых тюремщиков несколько свысока. С другой стороны, они откровенно наслаждались своим положением изгоев общества, что придавало им исключительность и ставило практически на одну доску с признанными знаменитостями. Гарри как-то сказал по этому поводу: «Вот бедняги эти надзиратели! Целыми днями они торчат здесь, стерегут меня, а когда возвращаются домой и ложатся со своими бабами, те спрашивают их только об одном: „Милый, о чем ты разговаривал сегодня с этим ужасным Гарри Старксом?“»