Она отложила в сторону листочки. Да, она знала.

– Тебе не обязательно все это читать, – сказал он. – С того самого дня я понял, что проклят. Меня стошнило, и тошнило каждый раз, когда Карл принуждал меня быть с ним. Мне хотелось убить его. В двенадцать лет я поджидал его с ножом. Он разоружил меня, вывернув руку, и сбросил в дыру под башней. Я пробыл там три дня. В темноте. Без еды и воды.

– Почему ты никому не сказал о том, что случилось?

– Кому? Моей матери – далекой и сияющей богине чистоты? Моему деду? Моему английскому папочке, больному, одинокому мужчине, прозябающему здесь, в Раскалл-Холле, страдающему оттого, что его принцесса покинула его? Не думаю, что дети, которых пользуют подобным образом, могут довериться кому-то. Стыд и вина просто невыносимы. Я был кронпринцем. И мне полагалось быть сильным. Я думал, что единственный способ прекратить все это – попытаться задобрить Карла. И я научился угождать ему, делать все, что он пожелает.

– Ты был ребенком. Карл на двенадцать лет тебя старше. Твоя мать не могла не видеть этого. Она должна была знать, что здесь что-то не так. Твоей вины в том нет.

Он вздрогнул, словно от удара кнутом.

– Да. – Он уставился в небо. Яркий солнечный свет залил его бледное, окаменевшее лицо. – Теперь это уже не имеет значения.

Она до смерти перепугалась. Страх походил на бедствие, на четырех коней Апокалипсиса, опалявших своим жарким дыханием ее шею. Она сделала попытку продолжить чтение сквозь застилавшие взор слезы, потом не выдержала и вытерла их тыльной стороной руки.

– Принцесса воспользовалась бы платочком, – протянул он ей вышитый квадратик.

Она неловко высморкалась.

«Когда мне исполнилось четырнадцать, Карл сказал, что я уже достаточно взрослый и могу познать женщину…»

Пенни положила письмо на колени и прикрыла глаза. У нее больше не было сил сдерживать рыдания.

Николас взял у нее листочки и смял их.

– Я не хотел, чтобы ты знала. Не хотел, чтобы кто-то знал. Это страшно и омерзительно. Карл и двое его друзей устроили показательное выступление. Девчонка кричала и отбивалась, но они заткнули ей рот кляпом и сделали все, что хотели. Потом настал мой черед.

– Я все думала, – сказала Пенни, во рту стало горько от слез. – Я все думала, изнасиловал ли ты ее или не смог. Видишь ли, Карл делал прозрачные намеки. Говорил, что ты знаешь женщин. Все эти месяцы я размышляла. И предполагала нечто подобное. Но ты же был ребенком, Николас. Совершенно не важно, что ты тогда сотворил. Вся вина лежит на Карле.

– Разве?

Она сжала в руке мокрый платочек.

– Винишь ли ты Алексиса в том, что с ним произошло?

– Алексиса? Нет, конечно! – Он уставился на смятую бумагу. – Но никто, кроме тебя, не знал об этом. И София в том числе. И Лукас. Ни один из моих людей. Это было моим секретом, моим и Карла. После того, как все кончилось, мы ели апельсины. Насколько я помню, я старался держаться с открытой бравадой.

– А двое других?

– Обоих ждал несчастный конец – Карл позаботился о том, чтобы я стал свидетелем. Специально страху нагонял. Я думал, что буду следующим. Карл дирижировал всей пьесой, новые женщины, новые формы насилия. И каждый раз он и меня брал к себе в постель. Я ненавидел все это. Ненавидел его. И год спустя мне удалось нанести ему удар. Он заявил, что это был несчастный случай, хотя едва не умер. Но после четырех лет чуть ли не еженощного пользования он больше ни разу ко мне не притронулся.

Имеет ли правда значение? Почему ей было так важно, чтобы он не солгал ей, чтобы признался во всем, как бы ни было больно?

– Даже на том постоялом дворе южного Лондона, где я впервые встретила его и встала на место его самозванки?

Он резко повернулся к ней.

– Ради тебя я бы и на это пошел, если бы потребовалось. Но этого не потребовалось.

Она провела пальцем по спинке резной лошади.

– Я не совсем поняла, на что он тогда намекал. Все потерялось в его инсинуациях по поводу Алексиса. Он хотел заставить меня поверить, что вы с Алексисом любовники. Но я не верила, я даже представить себе такого не могла.

– С Алексисом! Бог ты мой! Мальчишка всегда был со мной в полной безопасности. У меня отвращение к мужским телам. Нет, Карл не прикасался ко мне – и я к нему – с пятнадцати лет.

Она снова высморкалась. «Хоть он и сумел пробраться в самые потаенные уголки моей души в попытке загадить их, я полагал, что этих воспоминаний он не коснулся».

– Ему этого не надо было. Он думал, что и так подобрал ключик к твоей душе. Карлу было известно про местную оранжерею, не так ли?

– Конечно. Апельсины в Глариене большая редкость. По приезде я выдал ему все свои детские секреты. Как я скучал по отцу. Как скучал по Раскалл-Холлу и простому общению с матерью, пока она окончательно и бесповоротно не превратилась в принцессу. Она казалась мне идеалом принцессы. И я смотрел на нее раскрыв рот.

– Тебе было одиннадцать, и ты только что лишился отца. Ничего удивительного, что ты хотел найти героя в лице своего старшего кузена, да к тому же такого красавчика…

– Карл был очень одаренным человеком, Пенни. Он мог бы принести Глариену немало пользы. Может, в детстве с ним произошло то же самое – какой-нибудь мужчина воспользовался его страхом и беспомощностью в Бург-Заниче или при дворе Глариена. От моего деда так и несло жестокостью, он разрушал все, к чему прикасался.

Пенни выдвинула ящичек стола и достала оттуда трутницу.

– Ты всю жизнь потратил на то, чтобы не стать таким, каким тебя пытался сделать Карл, каким тебя пытался сделать дед. Теперь все кончено. Ты был ребенком.

– Я отдавал себе отчет в том, что делаю.

– Ты был младше Алексиса, когда тот впервые попал сюда с тобой. Ты потакаешь своим капризам, до сих пор упрекая себя за содеянное. Карл пытался уничтожить тебя. Он ревновал. Он ненавидел тебя. Но ему не удалось одержать победу.

Казалось, Николас сдался, в черных глазах полыхало пламя.

– Он победил. После того как Карл вернулся в Бург-Занич, я продолжал пользоваться женщинами, причем даже именем их не интересовался. Слуга моего деда приводил в замок профессиональных шлюшек, потом расплачивался с ними и отсылал обратно. Похоже, дед полагал, что это хорошо для здоровья его наследника, доказательство его мужественности. Я и сам был далеко не прочь, хотя каждый раз после этого меня тошнило. Думаю, моя ярость могла бы сожрать меня – и сожрала бы, – если бы не Фриц.

– Майор? Он-то тут при чем?

Какие же у него красивые руки!

– Летом он обучал меня коневодству. Он брал меня с собой, и это было единственное время, когда мне удавалось сбежать от Карла. Мы скитались по всему Глариену, поднимались высоко в горы, спускались в глубокие долины, где паслись табуны. Фриц был очень терпелив со мной. Этому его научили лошади. Лошадь гневом не взять. Стоит один раз выйти из себя, и работа нескольких месяцев может пойти насмарку. Как только у меня начинался приступ ярости, я научился уходить в сторону, чтобы взять себя в руки. Я перестал пользоваться женщинами. Охоты это не убавило, но боль – да. Но я знал, что прогнил до основания.