Армия верила тому, что адекватно выражало ее умонастроения. А потому следствием из феномена «измены» солдаты выводили сознательное намерение правящих кругов — «господ» — уничтожать крестьян, дабы присвоить землю, «ведь ясно, что все продано, а нас заставляют отбивать… для того, чтобы побить нас». Общая неприязнь крестьянства к помещикам побуждала и теперь обвинять их в неудачах. Отношение к «господам» было переработано массовым сознанием в военное время с углублением ненависти ввиду гибели людей: «До войны работали на помещика, а теперь по прихоти господ и за их „барскую жизнь“ погибаем». Солдаты верили, что защищают именно помещиков и их жизненные блага: «Прибалтийские бароны-патриоты, укрывающие лошадей от мобилизации, оказались и у нас в Новосильском уезде в лице земского начальника первого участка В. Ф. Навроцкого и потомственного дворянина И. Н. Шатилова».[395]

Эта «принадлежность» откровенно русских помещиков к «предателям-прибалтам» в крестьянских петициях подразумевала «предательство» интересов страны. То есть — земли этих «изменников» должны перейти окрестному крестьянству. Что говорить, если на местах даже губернаторы просили военное ведомство «принять энергичные меры к прекращению агитации среди войск, расквартированных в сельских местностях, против землевладельцев»?[396]

Постоянные поражения лета 1915 года усугубляли бессмысленность происходящего в глазах масс, что наводило на мысль о ненужности страданий, раз все равно не будет никакой пользы для простых людей. Поэтому уже в 1916 году многие солдаты были настроены против наступательных действий: «Зачем нам наступление? Что, мне за это земли, что ли, прибавят?» «…у нас не война, а просто только истребление народа… Нужно защищаться, а не лезть в ненужные места».[397] Хуже всего, что ход и итоги той же кампании 1915 года подтвердили именно пессимистические взгляды на характер боевых действий.

Командование понимало опасность распространения неконтролируемых пораженческих слухов и пыталось воздействовать на сознание масс. Иначе говоря, руководство Действующей армией намеревалось добиться и своих собственных целей, активно занимаясь политикой, и одновременно удержать войска в повиновении вдали от политики. Так, например, еще в 1914 году, чтобы нейтрализовать уныние в войсках после поражения армий ген. П. К. Ренненкампфа и ген. А. В. Самсонова в Восточной Пруссии, Ставка приказывала зачитывать перед строем частей официальные телеграммы о разгроме австрийцев в Галиции.[398]

А в следующем, 1916 году главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта ген. А. А. Брусилов в письме от 3 мая начальнику Штаба Верховного главнокомандующего ген. М. В. Алексееву, признавал победу единственным «лечением» от сомнений в целесообразности продолжения войны. Залогом чего в том числе, генерал Брусилов считал смену всех «негодных начальников», обвиняемых в армии не только в неспособности, но в «злой воле, недобросовестности, преступности, отсутствии всякой заботливости о людской крови».

Даже растерявшаяся Ставка пыталась остановить начатую самой же кампанию шпиономании, захлестывавшую страну. Великий князь Николай Николаевич в приказе по Действующей армии от 26 июня 1915 года разъяснял, что слухи о предательстве необоснованны, что возможных предателей необходимо карать по законам военного времени, что самосуды, безусловно, запрещены. Но тут же, буквально строкой ниже говорил, что Мясоедов был казнен заслуженно, хотя смертный приговор ему был состряпан заранее, еще до незаконного судилища. Кому и что могли объяснить такие приказы, Бог весть! Неудивительно, что один из вольноопределяющихся в панике сообщал домой, что теперь любой простой солдат может говорить о бывшем военном министре ген. В. А. Сухомлинове: «Повесить мало сукина сына, сколько нашего брата через него пропало».

Сколько отсюда было уже времени и пространства до арестов и самочинных расстрелов в 1917 году генералов и офицеров распоясавшейся от безнаказанности солдатней? Когда была через колено надломлена воинская дисциплина? То есть пропаганда шпиономании, преломившаяся в психологии масс, била уже теперь по самим же верхам.

В период революции даже трусливое бегство солдат из окопов будет толковаться как следствие «измены» начальников, после чего этих начальников, как раз-то и остававшихся в окопах под неприятельским огнем, станут поднимать на штыки. Лишь бы не продолжать войну. В. П. Булдаков справедливо пишет: «При анализе поведения солдат уместно исходить из того, что успешнее всего превратить их в одуревшее и озлобленное человеческое стадо могло представление об „измене“ командиров. Переломный момент наступил к 1916 году».[399] Разве в 1812 году, с которым любили сравнивать Первую мировую войну, были возможны эксцессы недоверия командирам? А ведь тогда офицерство почти сплошь являлось выходцами из дворянства, говоря по-французски лучше, нежели по-русски. В 1914–1917 гг. лишь 4 % офицеров военного времени (самая низовая и многочисленная часть офицерского корпуса) происходило из дворян.

Постановления же верхов, казалось, потакали массам, жаждущим крови. Например, ведь помимо общей неподготовленности страны, промышленности, армии к современной войне, генерал Сухомлинов обвинялся еще и в разглашении военной тайны посредством все того же полковника Мясоедова, в «заведомом благоприятствовании Германии в ее военных против России операциях» и сознательном «парализовании русской обороны». Сам же ген. В. А. Сухомлинов, еще будучи военным министром, в негодовании писал начальнику Штаба Верховного главнокомандующего ген. Н. Н. Янушкевичу: «Представьте себе, что какие-то негодяи распускают слухи, что Верховный моего имени слышать не может и что поэтому и Государь меня больше не берет с собою в Ставку».[400]

Негативная информация бурным потоком захлестывала фронт и тыл. Как будто бы мало было того негатива, что несли с собой поражения, гибель десятков тысяч людей, отступление в глубь России? И ведь эти сведения солдат черпал даже не из «солдатского вестника», а в распространявшихся на фронте газетах.

Все оппозиционные и революционные партии широко использовали «мясоедовскую историю» в собственных интересах противоборства с царской властью. Ясное дело — такая власть может дать только предателей, а вот уж мы-то, «народные избранники», будем честными, справедливыми и умелыми в деле ведения войны. 1917-й год показал лживость антиправительственной пропаганды — честностью, справедливостью и умелостью и не пахло. От буржуа не отставали и запрещенные социалистические партии: так, листовки РСДРП(б) напрямую призывали солдат к борьбе с «правительством палачей и предателей».[401] Условно говоря, ближние задачи революционеров, либеральной оппозиции и Ставки даже совпадали: поиск предателей ради достижения собственных корыстных целей.