кое-чего повечерять во славу божию. После вишневого меда и архимандрит разогрелся, сошел с ложа и подсел к столу, уставленному блюдами, мисами, сулеями.

— Эко, икорка-то пречудная… — не удержался поп Тимофей. — Никак такой же царя Василья ублажали, егда он был у нас на моленье?

— Икорка та сама, в ледок засечена… — ответил Макарий. — Зернь от зерни отлична, что жемчуг рассыпной…

— Царска икорка! — повторил Тимофей.

Макарий фыркнул в кулак.

— При разумении и мы у Троицы не хуже царей живем!

Утром ранехонько, средь мокрого мрака, загудел большой колокол на Успенском соборе. Люди, как встрепанные овцы, побежали в собор. Там вдоль стен, на клиросах, уже было черным-черно от монашеских ряс. Монахи хриплыми голосами тянули надрывно-унылые, будто заупокойные псалмы, хотя никого сегодня не хоронили. Качались черные клобуки, взметывались вверх воскрылия широких рукавов — и словно густой черный туман тяжелыми волнами ходил под высокими сводами собора. Паникадила темнели над толпой, как большие клубки паутины, а слабые огоньки лампад и малых подсвечников стлались, юлили в воздухе рыже-черными хвостиками, мельтешили в глазах, неверные, опасные, и каждый миг грозили потухнуть. В соборе становилось все теснее и душнее. Монахи завывали, качался черный туман. Никто ничего не понимал. Две женщины, окруженные ребятишками, не выдержав, громко вскрикнули. Ребятишки жалобно заплакали. В толпе завздыхали, заохали, послышались сдавленные рыданья. Наконец, зажгли паникадила, распахнулись позолоченные врата, и на амвон вышел соборный поп Тимофей.

Глаза попа Тимофея горели, как у одержимого. Размашисто крестя притихшую толпу, он призывал всех преклониться перед чудесами, которые начались уже несколько дней назад. Восемнадцатого октября инок Софроний, в миру боярин Пинегин, объявил, что во сне ему явился сам Сергий и «предуведомил», что враги нападут на монастырский огород, что воеводы тут же сделают вылазку и что стрелецкий голова Василий Брехов будет убит. На другой день все, решительно все сбылось. А тут случилось другое чудо: пономарь Иринарх тоже увидел во сне святого покровителя Сергия, который сообщил ему, что в ночь на двадцать пятое неприятель полезет на стены и будет отбит. И опять все в точности сбылось. Наконец, не позднее как вчера вечером произошло третье чудо. На сей раз святой Сергий явился самому Тимофею, наполнив его келью ароматами райских садов: святой был «зело гневен» и приказывал всем молиться днем и ночью, каяться во грехах, чтобы предупредить страшные беды, нависшие над осажденным градом.

— Покайтеся, покайтеся, грешники нечестивые! — загремел луженой глоткой поп Тимофей.

Чей-то ребенок поперхнулся от страха и заплакал. Всхлипнула старуха. В толпе уже рыдали, стонали, громогласно каялись в грехах. Ребячий плач испуганно звенел, как чистый колоколец, затерянный во мраке умоисступления.

Поп Тимофей начал служить молебен. Кругом выли и плакали. В соборе стало так жарко, что свечи гасли, паникадила дымились. Безумие разгоралось.

Пока шел молебен, иноки всюду проталкивались с кружками, и потные мужицкие копейки, как дождевые струи, сыпались в щели монастырских копилок.

Утром двадцать восьмого октября воевода Долгорукой сидел и, мрачно играя перстнями, слушал донесения лазутчиков. Когда они ушли, воевода вышел на стену и припал лбом к отсыревшим кирпичам крайнего зубца. Казалось, ноги еле держали князя. Минуты не прошло, как все на стене узнали, какую страшную весть принесли лазутчики: враги роют подкоп, враги хотят взорвать крепость!

На военном совете впервые за все время осады воеводы Долгорукой и Голохвастов говорили согласно и порешили единодушно: «Денно и нощно вызнавать, где тот погибельный подкоп начало имеет, дабы, вызнав то проклятое место, навечно его изничтожить».

Как огонь по нитке, весть о подкопе летела из уст в уста и опаляла каждого, отравляла все мысли. Покаянные моленья, навеянные «чудесами», смешались с черным страхом смерти, — и безумие объяло всех. Оно проникло и на стены: на верхний, средний и подошвенный бой. Стрельцы, пушкари и пищальники поодиночке и кучками, не сказавшись начальникам, уходили бить поклоны в соборах и церквах. Многие из окрестных дворян и бояр, а также многие богатенькие торговые люди из посада, заражаясь друг от друга страхом «смерти неминучей», торопили «наискорейше» постричь их в монахи. Беднота посадская, горькие тяглецы, глядя на богачей, расстающихся с земными благами, тоже загорались желанием приготовиться к смерти, «ангельской чин прияти». Но, по уставу «царской обители», вступающие в этот «чин» должны принести с собой щедрые вклады: деньгами, землей, драгоценностями. Тяглецы и посадская беднота бросились умолять архимандрита постричь их без вклада. Архимандрит выходил несколько раз, а потом устал и заперся у себя в молельной.

Целый день звонили большие и малые колокола на соборах и церквах — и глухой медный гул сотрясал небо над обезумевшими людьми, обреченными на смерть.

К вечеру воевода не выдержал и, поборов в себе боярскую гордость, отправился к архимандриту.

Иоасаф, подремывая, лежал в постели, закутанный в лисье одеяло. Старец Макарий сидел около постели, благодушный и торжествующий.

Стараясь не встречаться взглядом с белесыми, бражными от победной ухмылки глазками Макария, воевода заговорил холодно и важно:

— Аз есмь начальник, небольшой воевода, царем посланной… На стенах сих должен я государство московское защищать и славу его охранять… и ратных людей под рукой моей должен я тому ж учить. Но какая польза будет от слов моих, коли многие ратные люди со стен на моленья уходят…

— Ино пусть ходют во славу господню! — весело пискнул Макарий.

Воевода позеленел от злости и, еле сдерживаясь, строго произнес:

— Дивлюся речам твоим, отче. А когда польские пушки вновь начнут по стенам нашим стрелять, кто ж тогда защищать нас будет?

— Силы небесные, силы небесные, вот кто! — и Макарий торжествующе перекрестился на большой киот, блистающий золотом и серебром окладов. — Ино не худо и тебе, воевода-батюшко, помнить: сил небесных и нас, молитвенников смиренных, победить не мочно… Да и уж больно ты черным людишкам волю дал, шибко они, людишки, взбодрилися, словно и бояться им некого. Ох, верь ты боле силам небесным, нежели суете земной, батюшко-воевода!

Воевода глянул на короткопалые жирные ручки Макария, которые безмятежно перебирали четки, и выругал себя ослом и остолопом: Макарий, под шум и гул «чудес», отомстил-таки ему за недостаток почтения к монастырскому начальству… И, надо сказать, очень хитро и зло отомстил, проклятый святоша!

Поднимаясь на башню, оскорбленный воевода кипел яростью. Как они ему надоели, эти продувные бестии в рясах!.. Эти разжиревшие князья церкви, эти отцы духовные, его, большого воеводу, хотели бы видеть своим слугой, который слушается их приказаний. Нет, такого сраму над собой он творить не позволит. Он человек военный и обязан прежде всего заботиться о своем деле и опоры