– Письма приходили утром?

– Мои – утром, а Инга вечером вынула, вроде как. Она дважды ящик проверяет.

– Баренцев расспрашивал вас о них?

Она обрадованно закивала:

– Спрашивал, спрашивал, точно! Не видела ли я, кто положил письма в почтовый ящик!

– Он волновался?

– Я не заметила. Он ведь такой человек, как бы это выразиться, негромкий. Просто спросил, и все. Да и я, честно говоря, о своем думала, не приглядывалась.

– Спасибо, Лада Сергеевна.

– Не навредила я ему? – с тревогой спросила она.

– Не думаю. Письма пришли до того, как Оксана исчезла. И мы не знаем, что ему писали.

«Но очень хотели бы узнать», – добавил он, когда дверь за Толобаевой закрылась.

Еще и анонимки. Кто сейчас пишет от руки? Если не считать, конечно, Льва Леонидовича.

Илюшин поразмыслил, куда встроить эти три письма, но спустя некоторое время вынужден был признать, что информации катастрофически не хватает. Плохо, что горничные слишком добросовестны. Нормальная домработница обязательно сунула бы нос в конверт, расклеив его над паром. Будь он горничной, непременно так и сделал бы.

«Оставим пока Баренцева. Есть более важные вещи».

Мысли его вернулись к тому, что сказала Маша о кротовьем подземелье.

Он снова вставил наушники и включил воспроизведение. На полу перед ним был разложен лист ватмана, в центре которого золотую рыбку тянул ко дну ее собственный гигантский хвост.

«Когда вернусь, не могу пока сказать»

Илюшин нарисовал волну, которую поднимает рыбка хвостом.

«Ленку целуй в коленку»

Грифель заскользил по бумаге.

Возвратившийся Сергей шагнул в комнату и остановился, рассматривая сверху семью Баренцевых. Это, несомненно, были они. Мотылек с узкими высоко поднятыми крылышками и почему-то при шпаге – Юрий Баренцев. Бабочка с обвисшим крылом – Лев Медников. Гусеница с крошечными крыльями, не способными поднять ее толстое тельце, – Жанна. И новые, новые мотыльки: маленькие, большие, стайками и поодиночке. Здесь было больше персонажей, чем свидетелей в их расследовании, и Сергей не удержался:

– Зачем столько?

Макар не отвечал: он продолжал рисовать, и только тогда Бабкин заметил, что в ушах у него наушники. Он дотронулся до его плеча, и Илюшин вздрогнул.

– Спокойно! Это я! Ты скоро будешь психованный, как настоящий живописец. Что у тебя там орет, «Раммштайн»?

Макар остановил запись.

– Кое-что поинтереснее. Тебе нужно это послушать.

– Подожди, дай хоть руки помыть! Полтора часа в пробке проторчал из-за какого-то…

Сергей ушел в ванную и оттуда рассказывал об идиоте, пока на листе появлялись все новые и новые мотыльки, постепенно уменьшаясь в размерах. Последний был не больше божьей коровки.

– …хотя бы знаем, что она не соврала насчет отдыха, – закончил он, вернувшись к Макару.

Вместо ответа Илюшин протянул наушники.

– А просто включить на полную громкость нельзя? – вздохнул Сергей.

– Можно, – кивнул Макар. – Именно это я и сделаю, когда ты вставишь наушники.

– Если я из-за тебя оглохну, с моей женой будешь сам объясняться. Ладно, включай.

Он страдальчески поморщился, когда Илюшин вновь нажал на воспроизведение.

– Еще раз, заново. И не корчи рожи, – предупредил Макар. – Слушай внимательно.

Он прогнал дорожку с голосом Баренцевой трижды.

– Слышу отвратительную рифму «Ленку-коленку», – сказал Сергей, вытаскивая наушники. – Сам не знаю, почему она мне так не нравится. Что еще я должен услышать?

– Фон.

– Что?

– Фон, – громче повторил Макар. – Я написал Татарову, чтобы он отправил запись на экспертизу. Нужно разделить дорожки: голос Оксаны и звуки, которые доносятся до нас, пока она говорит. Но даже невооруженным ухом слышно кое-что странное, если прогнать ее сообщение на полной громкости.

Несколько секунд Сергей молча смотрел на него. Затем пересел с пола на диван и сам нажал воспроизведение. Он слушал не меньше минуты, и когда закончил, с его лица исчезла вся веселость, вызванная успехом их поездки с Татаровым.

– Что это такое, Макар? Я не понимаю.

– Я тоже не сразу догадался. Смотри: сообщение состоит из пяти частей. Не из трех предложений, как может показаться, а именно из частей. Первая часть: «Не беспокойся, все в порядке». На заднем плане слышен шум машин. Баренцева идет по дороге или сидит в автомобиле, не знаю, но она где-то рядом с трассой.

Сергей начал слушать, остановил запись через три секунды и кивнул.

– Да, слышу. Но я говорил тебе не об этом.

– Знаю! Сейчас дойдем. Дальше: «Я тут задержусь». Шум машин исчезает. Вообще никаких посторонних звуков. Теперь третья часть, самая главная: «Когда вернусь, не могу пока сказать». Включи, пожалуйста.

Громкий хрипловатый голос заполнил комнату.

– …Когда вернусь, не могу пока сказать…

– Стоп! Ты уловил?

– Какая-то какофония! – Сергей озадаченно посмотрел на друга. – Что это, музыкальные инструменты? Она в театре?

– Я тоже сначала так подумал. Нет, это не театр. Баренцева на улице: в наушниках можно расслышать голоса прохожих и шум машин, хотя и не такой громкий, как на первых словах. Прогони еще раз.

– «Не беспокойся, все в порядке, я тут задержусь. Когда вернусь, не могу пока сказать…»

Сергей прижал ладонь к глазам. Он прежде где-то слышал эту легкую какофонию, перебиваемую шуршанием автомобильных шин, далекими голосами пешеходов, эти обрывочные музыкальные фразы, врывающиеся издалека… Скрипка, флейта, что-то клавишное… Где, где? Что это за место? Они определенно были там с Машей… Что за мучение – пытаться вспомнить и не мочь! Выцарапывать из закоулков собственной памяти один-единственный эпизод, такой близкий и такой недоступный!

– Серега, это музыкальное училище, – сказал Макар.

Его слова, точно меткий удар голкипера, вышибли в центр поля перед мысленным взором Бабкина яркое, объемное воспоминание: они с Машей идут по Поварской теплым майским днем, окна бледно-желтого здания с колоннами распахнуты настежь, и из окон летят, смешиваясь, мелодии – саксофон, флейта, а еще, кажется, фортепиано, и чьи-то голоса, и острое мяуканье скрипки…

– Гнесинка!

Он облегченно выдохнул.

– Вот именно! – Макар с горящими глазами подался к нему. – Гнесинка или другое музыкальное училище, но это оно! Дослушай конец ее послания.

– «Чмоки-чмоки, Ленку целуй в коленку!»