стать ей добрым мужем, ценить больше, нежели кто другой; так я примирился с собой, пришел к мысли, что наш брак все же возможен. В конце концов так и вышло; мы поженились.

Тэклтон значительно покачал головой.

— Вот как!

— Я узнавал себя; я набирался нового опыта; я понял, как сильно ее люблю, каким счастливым могу быть. Однако я совсем — и сейчас я это осознаю — не учел… не подумал, каково ей самой.

— Да уж конечно! — фыркнул Тэклтон. — Ветреность, легкомыслие, непостоянство, жажда преклонения! Не учел! Не подумал! Ха!

Возчик произнес сурово:

— Вы бы лучше не перебивали меня, пока не поймете. А вы пока ничего не понимаете. Вчера я приложил бы любого, кто осмелится обронить про нее хоть одно дурное слово, — а сегодня я бы его изуродовал, будь он даже моим родным братом!

Торговец игрушками уставился на него в полнейшем изумлении, а возчик продолжил уже более мягким тоном:

— Учел ли, что забрал ее, такую юную и прелестную, прямиком от юных друзей, украшением общества которых она была и сияла ярче всех, как звездочка, — забрал и запер в скучном доме, где день за днем одно и то же; запер в своей унылой компании? Думал ли я, как мало соответствую ее живому нраву и каким утомительным должен быть для ее быстрого ума такой тугодум, как я? А то, что я ее любил… В чем тут заслуга или достоинство — ведь все остальные, кто знал ее хоть немного, любили ее точно так же. Нет. Я вовсе об этом не думал. Просто оценил ее легкий характер и жизнерадостность и взял в жены. Зачем, зачем я это сделал? Ради себя, — не ради нее!

Торговец игрушками даже моргать забыл. Его вечно прищуренный глаз сейчас широко распахнулся.

— Да благословят ее Небеса, — воскликнул возчик, — за то, с каким постоянством она пыталась скрыть от меня эту правду! И да помогут мне Небеса — ведь я, со своим медленным соображением, понял это только сейчас! Бедное дитя, бедная Кроха! Отчего же не понял, почему ее глаза наливались слезами, едва речь заходила о таком же браке, как у нас с ней? Ведь я же видел, сто раз видел, как она отворачивается и как дрожат при этом ее губы, — и даже не подозревал ни о чем подобном! Бедная моя! Как мне могло прийти в голову, что она когда-нибудь меня полюбит! Как я мог поверить, что это произошло!

— Ну, она устроила из этого целый спектакль, — заметил Тэклтон. — Она устроила из этого такой спектакль, что, сказать по правде, это и стало источником моих дурных предчувствий.

И тут он утвердился в превосходстве Мэй Филдинг, которая, конечно же, не устраивала никаких представлений для демонстрации своей любви к нему самому.

— Она старалась. — В голосе возчика сейчас звучали чувства, которых он никогда прежде не показывал. — Я только сейчас начинаю понимать, как же она старалась, моя усердная и прилежная жена! Как добра была все это время; сколько всего сделала, какое храброе и сильное у нее сердечко; да будет этому свидетелем все то счастье, которое я познал под этим кровом! Воспоминание об этом станет мне помощью и утешением, когда я останусь здесь один.

— Один? — переспросил Тэклтон. — О! Так вы намерены предать это дело огласке?

— Я намерен, — ответил возчик, — воздать ей за ее величайшую доброту, обеспечить все возмещение, какое только в моих силах. Я освобожу ее от ежедневной муки неравного брака, от постоянных усилий эту муку скрывать. Она будет свободна настолько, насколько я смогу дать ей эту свободу.

— Возмещение! Ей! — Тэклтон принялся крутить собственные немаленькие уши. — Нет, здесь что-то не так. Я просто не расслышал, верно?

Возчик ухватил Тэклтона за воротник и встряхнул, точно щенка.

— А ну-ка, послушайте! И уж постарайтесь услышать как надо. Я говорю разборчиво?

— Совершенно разборчиво, — прохрипел Тэклтон.

— И вы меня понимаете?

— Прекрасно понимаю.

— Я сидел здесь, у очага, всю прошлую ночь. Там, где она часто сиживала рядом, повернув ко мне свое милое лицо. Я воскресил в памяти всю ее жизнь, день за днем. Перебрал все, что только мог вспомнить, самые мелкие подробности. И, клянусь, если Всевышний умеет различать виноватых и невинных, — она невинна!

О, неколебимый Сверчок за очагом! О, верные духи домашнего крова!

— И больше не осталось ярости и сомнения — только горечь. В несчастливую для меня минуту прежний возлюбленный, куда больше подходящий ей по вкусам и возрасту, нежели я; возможно, покинутый ею ради меня; покинутый против воли, — теперь вернулся. В несчастливую для нее минуту, захваченная врасплох, не имея времени подумать, она мне не призналась — и стала соучастницей его обмана. Вчера они встретилась, чему мы оба были свидетелями. Это дурно. Однако во всем остальном она невинна, если на земле существует правда!

— Если таково ваше мнение…

— …то ее нужно отпустить, — закончил за Тэклтона возчик. — И я отпускаю, с благословением и безмерной благодарностью за счастливые часы, которые она мне подарила, — и с прощением за ту боль, которую причинила. Отпускаю — и пусть в душе ее царит покой, вот чего я ей желаю от всей души! Она не научится меня ненавидеть; станет испытывать ко мне более добрые чувства, если я не буду тащить ее за собою, и цепь, которой я приковал ее к себе, станет все же немного легче. Сегодня — годовщина того дня, когда я забрал Мэри из отчего дома, не заботясь о ее чувствах. Сегодня она вернется туда, и я больше никогда ее не потревожу. Ее родители будут здесь: мы собирались отпраздновать годовщину свадьбы вместе, — и они увезут ее с собой. Пусть спокойно живет — с ними или в ином месте — достойно и мирно. Я ей доверяю, и это неизменно. Если я умру раньше, — а ведь это вполне возможно: она много моложе меня, к тому же сегодняшняя ночь далась мне недешево, — она будет знать, что я помнил и любил ее до последнего! Вот так заканчивается то, что вы мне показали. Все, конец!

— О нет, Джон, не конец! Умоляю, не говори так! Совсем не конец! Я подслушивала, я слышала твои благородные слова. И не могу сделать вид, что их не слышала! Не говори сейчас, что все закончилось, дай мне время до боя часов, пожалуйста!

Она вошла почти сразу после негоцианта и все время оставалась здесь. Она не смотрела на Тэклтона, не обращала на него внимания, словно его здесь и не было, и