Мбомо я оставил в лагере со строгим приказом никуда не уходить и защищать — в случае всей той же крайней необходимости — нашу «семью». Сам я решил исполнить ту же миссию у шатра моей Леди.

На меня, впрочем, никто не обращал внимания. Бой начался, «они» быстро развернули роту мушкетёров в линию глубиной в три ряда (!), пушки стали на флангах. Остальные — толпа с копьями и луками — остались позади. Даже мне, человеку, далёкому от военной науки (и от треуголки старины Бони) стал ясен их замысел. Рота в синих мундирах отобьёт атаки и разнесёт наш строй, после чего толпа голых с копьями начнёт резню.

«Наш» (уж не мой, точно!) план был, напротив, далёк от понимания. Войско разворачивалось, словно собираясь атаковать. Мы идём в атаку на пушки?! Я был уже готов вскочить и объяснить леди Ньямоане, сколь опасны в чистом поле мушкеты и артиллерия против солдат, пусть и храбрых, но вооружённых по дикарски. Но, поглядев на Леди, необыкновенно спокойную и даже улыбающуюся, предпочёл смолчать.

Мы действительно атаковали. мачака, вооружённые мушкетами (их у нас три десятка), дали залп, и войско бросилаось прямо на строй в синих мундирах.

Остальное можно даже не описывать. В любом «африканском» романе всенепременно имеется глава о расстреле обнаглевших «дикарей» из европейского оружия. Грохот пушек, сухой треск мушкетных выстрелов, отчаянные крики раненых, бегство уцелевших, залитая кровью трава… Правда, имелись и некоторые отличия, весьма существенные. Наша солдаты — те, кого не скосили пули — не бежали, а отступали, готовые вновь атаковать.

Повиновались они беспрекословно — и так же беспрекословно умирали. «Солдат, не спрашивай!» Они не спрашивали.

Бой шёл уже около часа. Все это время леди Ньямоана оставалось на месте, поглаживая разомлевшего на солнце шерстокрыла. Лишь иногда она подзывала одного из мачака и что-то шёпотом ему приказывала. Как я понимал, речь шла об очередной атаке.

Вскоре стало ясно, что при всем видимом преимуществе противник далёк от победы. Мушкет — не лучшее средство для точной стрельбы, пушки же к нашему счастью заряжались отчего-то ядрами, а не картечью. Солдаты довольно ловко падали в траву, угадав по громкой команде момент следующего залпа. Но все равно, мы несли потери, и трава была красной, очень красной… Несколько раз я порывался воззвать к леди Ньямоане, дабы уговорить её увести войска, прекратив бессмысленное кровопролитие. К счастью, моя шотландская сдержанность победила.

Было 9.33, когда я заметил, что «они» начали разворачивать пушки — соответственно влево и вправо. Смысл манёвра вскоре стал ясен — наш резерв попытался охватить врагов с флангов. Сие ими было предусмотрено — пушки ударили почти в упор, на этот раз действительно картечью, а навстречу нашим бросилась толпа с копьями, до этого праздно стоявшая позади строя. Поле заволокло дымом, сражающие смешали строй, началась резня. Несколько раз ударил мушкетный залп, всеобщий крик усилился — и только тут я понял, что произошло.

Пушки молчали!

Все ещё не веря, я вскочил, пытаясь что-то рассмотреть сквозь серую пелену. Тщетно! Оглянувшись на миг, я встретился глазами леди Ньямоаной.

Она улыбалась.

Через час мы уже считали трофеи. Они оказались меньшими, чем думалось, но три десятка мушкетов и одно орудие — неплохой приз. Большая часть бойцов в синих мундирах сумела уйти, тех, что с копьями — убежать. Мы взяли две сотни пленных.

Секрет победы был мне сообщён леди Ньямоаной уже вечером, незадолго до того, как я сел за дневник. Он прост. Её лазутчики заранее договорились с одним из вождей, готовым за соответствующее вознаграждение перейти на нашу сторону. Что и было сделано, причём в наиболее подходящий момент. Первым делом наши новые союзники попытались захватить орудия. Одну пушку «им» удалось спасти, но бой был проигран.

Закачивая разговор, леди Ньямоана посмотрела мне в лицо и спросила: «Ты доволен мною, шотландец Ричард? Или хочешь чего-то ещё?»

Что мог ответить шотландец Ричард? Только промолчать — а заодно нарушить все здешние традиции и ритуалы.

Я преклонил колено и поцеловал руку моей Леди. Она не стала возражать.

Надеюсь, у меня хватит силы воли, дабы успокоиться и заняться не терпящими отлагательства делами. Шотландцы, как известно, славятся хладнокровием и рассудительностью.

Когда мне об этом говорят, я охотно соглашаюсь.

Исполняет Жак Брель.

(3`17).

В Амстердамском порту пьют, поют, пляшут, любят шлюх и философствуют. И все это истово, с надрывом. «А я плачу о тех, что в любви мне клялись в Амстердамском порту…» Знаменитая песня знаменитого шансонье.

— Холодно как! А ещё брешут: весна, весна!

— Ага… Как ты говоришь, реально.

Если по правде, то не слишком и холодно. Солнце из-за туч выглядывает, ветер хоть и безобразничает, но в меру. Но все равно, и холодно, и мерзко. После кладбища всегда так, недаром предки, люди мудрые, придя с похорон, ладони прижимали к горячей печи. Только где её здесь взять, печь горячую? Подземный переход, ступеньки грязные, тротуар, обставленный киосками, чуть дальше — шумный проспект.

Вышли, оглянулись. День на середине, а куда податься? Настроение самое подходящее — похоронное. В голове Шопен медью звенит, перед глазами венки со свежей серебрянкой, ноздри забил земляной дух. Рыжая земля, потревоженная, в комьях…

Не будет тебе она пухом, Стёпа Квитко!

Алёша поглядел на проспект, машинами забитый. И Хорст Die Fahne Hoch поглядел, и Женя-Ева, Профессорова дочка. Посмотрела, подумала, дёрнула острым носиком.

— Мальчики, вам надо выпить. И мне тоже.

Кивнул Игорь, осмотрелся бегло, ткнул рукой влево:

— В «стекляшке» наливают. Только, Женя, там пьянь тусуется…

Не ответила Евгения, Хорста под руку взяла. Тот возражать не стал. Трое их, а не Жене-Еве — камуфляж десантный и кобура на солдатском ремне. Пустая, для виду, но кто проверять решитсят?

Алёша тоже молчал. Можно и выпить, вдруг поможет? И Шопен в ушах стихнет, и шипение мерзкое.

Зде-е-е-есь я-я-а-а-а! Здес-с-с-сь!

Закрыл глаза на миг, а там, в темноте густой — лицо, тоже с глазами закрытыми. Вовремя ты вспомнилась, Лисиченко Ольга Ивановна!

— Ну, так что? Идём?

На пластиковых столах, наскоро протёртых тряпкой грязной — лёгкие стаканчики. Три штуки, каждый наполовину пуст. И три пирожка с мясом, по пирожку поверх каждого.

С Десантом, с товарищами Степана, поминать не поехали. Прямо у могилы, когда горсти тяжёлые на крышку падали, подошёл к Игорю-Хорсту главный начальник в полном камуфляже, пошептал на ухо. Мол, обижайся, не обижайся — есть мнение. Нервы и так у всех вроде гитарных струн перед концертом, а если ещё ты, герой безвинно пострадавший, за столом окажешься… В общем, бей меня, начальника, в морду, но уважь. Сегодня — не с нами.