Мысли Ольги, может, и были заняты им, но это не умаляло внимания и заботы, которые она, как и Татьяна, продолжала уделять всем своим пациентам. Валентина Чеботарева вспоминала особенно тяжелую операцию, во время которой ассистировали обе сестры, и как горько они плакали, когда пациент умер. «Как поэтична забота Татьяны Николаевны! Как тепло она говорит, когда она звонит по телефону и читает телеграммы о своих раненых, — писала Валентина в своем дневнике. — Какая она хорошая, чистая и глубоко чувствующая девушка»[957]. Летом того же года очень сдержанная в выражении чувств Татьяна, которая до сих пор проявила лишь мимолетный интерес к Дмитрию Маламе, казалось, влюбилась во Владимира Кикнадзе — или Володю, как она вскоре стала звать его, еще одного грузина, подпоручика 3‑го гвардейского стрелкового полка. Две сестры начали встречаться с Кикнадзе и Шах‑Баговым, они вчетвером играли в саду в крокет, они привыкли обмениваться улыбками и признаниями, сидя на своих кроватях и разглядывая альбомы или фотографируя друг друга. Война на некоторое время показалась не такой уж суровой.

* * *

На протяжении 1915 года Николаю удавалось регулярно приезжать домой в Царское Село, но в августе он принял важное решение, в результате которого ему пришлось подолгу бывать вдали от семьи. После ряда поражений русской армии на Восточном фронте войска массово отступили из Галиции, потеряв 1,4 миллиона убитыми и ранеными и 1 миллион попавшими в плен. Боевой дух плохо вооруженной императорской армии падал. Под влиянием этих событий Николай уволил своего дядю, великого князя Николая, с поста главнокомандующего и принял командование на себя, переехав в Ставку в Могилев, в 490 милях (790 км) к югу от Петрограда. Вынося это решение, как все остальные, которые царь принял во время войны, он руководствовался своей глубокой уверенностью в том, что народ верил в него как своего духовного лидера и что его собственная судьба, судьба его семьи и России были в руках Божьих. В 10 часов вечера 22 августа дети пошли проводить его на станцию. «Папа, золото мое! — написала Ольга, как только он уехал. — Как же грустно, что Ты уезжаешь, но в этот раз с особенным чувством радости Тебя провожаем, так как все горячо верим, что этот Твой приезд туда подымет как никогда крепкий дух нашей могучей, родной Армии».

«И вот я опять с этой новой тяжелой ответственностью на моих плечах! — писал Николай Александре, прибыв в Ставку. — Но да исполнится Божья воля — я чувствую себя так спокойно»[958].

Два месяца спустя он принял еще одно важное решение: после побывки дома он взял Алексея с собой в Ставку, отчасти для компании, потому что он страшно скучал по семье, но и потому, что они с Александрой оба верили, что присутствие цесаревича могло вызвать серьезный подъем боевого духа армии. Алексей, которому было одиннадцать, был в восторге. Как ни велика была его любовь к матери, он отчаянно стремился скрыться от ее удушающе‑пристального внимания, как и, конечно, от чрезмерной опеки сестер. Позже он пожаловался: «Я не хочу ехать обратно в Царское и быть там единственным мужчиной среди всех этих женщин»[959].

С начала войны Алексей играл в солдатиков у себя дома, с гордостью расхаживая в своей солдатской шинели, «совсем как маленький военный», как рассказывала Аликс Ники, стоял на карауле, рыл траншеи и укрепления в дворцовых садах со своим дядькой, что иногда вызывало приступы боли в руках[960]. Но, не считая этого, в целом он был в лучшем состоянии, чем много лет подряд, и уже некоторое время никаких серьезных приступов не случалось. Александре было трудно отпускать сына, но она согласилась при условии, что учеба Алексея не должна прерываться. Он, однако, уже довольно сильно отставал от своей программы, и хотя и ПВП, и Пьер Жильяр последовали за ним в Ставку, Алексей редко упорно занимался весь день, предпочитая урокам настольные игры, игру на балалайке и компанию своей новой собаки, кокер‑спаниеля по имени Джой[961].

В Ставке Алексей был в своей стихии, разделяя с отцом спартанские условия жизни: спал на походной кровати, выезжал с отцом в армейские лагеря, проводил с ним инспекции войск и дружил с солдатами, особенно он любил плавать с отцом в реке Днепр. А в Царском все окружение чувствовало отсутствие отца и сына. «Жизнь в императорском дворце стала, если это возможно, еще тише, — вспоминала Иза Буксгевден. — Весь дом как будто вымер. В большом дворе не было никакого движения. Мы, фрейлины, проходили к императрице через анфиладу пустых залов»[962]. И всякий раз, когда Николай и Алексей возвращались на побывку, «дворец оживал».

В Ставке молодой наследник произвел сильное впечатление на всех, кто встречался с ним. Правда, он все еще временами озорничал, особенно за столом, где он имел обыкновение бросать хлебные шарики в адъютантов отца[963]. Но его необыкновенная энергия наполняла всю комнату. «Впервые я увидел царевича, когда как‑то дверь нашего купе распахнулась и он влетел, как порыв ветра, — вспоминал военно‑морской атташе США Ньютон Маскалли, — полный жизни, здоровый на вид и один из самых красивых парнишек, что я видел. Я был особенно рад увидеть его так близко, потому что было столько слухов, что он якобы парализован, остался калекой на всю жизнь и так далее. Более симпатичного ребенка трудно было вообразить. Несомненно, он был болен, но сейчас в нем не было никаких признаков болезни — разве что, пожалуй, слишком буйной энергии, возможно, от избыточной нервной возбудимости организма» [964].

В середине октября Александра, Анна Вырубова и девушки побывали в Могилеве. Они приехала как раз на вручение Алексею медали Святого Георгия 4‑й степени. Они все были обрадованы, увидев, что здоровье и силы царевича все укрепляются. «Он замечательно развивался в течение всего лета и телесно, и душевно, — вспоминала Анна Вырубова. — Со своими наставниками, мсье Жильяром и Петровым, он резвился и играл, как будто болезнь была ему вообще неведома»[965].