— Я король Кипрский и Иерусалимский.

В паузе пересек комнату кот, впал в черный ящик своего кошачьего дома, тотчас уснув там.

— Здрасьте, — вздохнул Шарабан, — здрасьте. Что ж это за травы, семь сибирских-то? В Испании есть король, он отыскался, этот король — я?

— Гоголь Николай Васильевич, — сухо сказал Лузин, — жил, было время, на одной улице с моим прапрадедом, услышал, я полагаю, как тот, осердясь, кому-нибудь свой титул объявил: тут классик наш решил, что перед ним старый помешанный, домой вернулся да фразу о короле Испании в «Записки сумасшедшего» (а их он в те поры писал) и вставил.

— Твой прапрадед… На какой же одной улице мог он с Гоголем жить?

— На Средней Мещанской.

— У тебя другая фамилия? Не та, что была у предка?

— Я из бастардов. А титул переходил в нашем роду по наследству, по мужской линии.

— И твоего прапрадеда звали…

— Луи Христодул де Лузиньян, — отвечал Лузин, тщетно вглядываясь в окно, за которым падал нескончаемый занавес: снег.

— Ты говорил, я вспомнил, ты его дом нашел?

— Слушай, — сказал Лузин, — может, нам надо к тебе поехать? Не собираются ли эти отморозки и тебя обыскивать?

— Как они меня найдут? Я переехал. Из центра съехал, квартиру поменял с приплатой на новый район. Нигде это пока официально не зафиксировано. А в старой фатере евроремонт ничего не ведающая бригада воспроизводит. Выпейте со мной, ваше королевское величество.

— Не откажусь, — улыбнулся Лузин. — Может, и вправду камин затопить?

— Твое здоровье. Прозит. Затопи. Как ты сказал — Мелисанда?

— Некоторые и вправду звали ее Мелисандой.

Сведения о Мелюзине отличались неточностью, противоречивостью. В разных странах, разных местностях, у разных авторов, не говоря уже об устной традиции, о рассказчиках, или о песенной, поэтической, трубадурской, труворской, театральной, ее даже звали не всегда одинаково: Мелюзина, Мелисанда, Мелизанда, Мелуза.

Не везде она летала.

В одних текстах изначально являлась ручейной девой, а по субботам плескалась взаперти в ванной, щеголяя там в гордом одиночестве русалочьим хвостом. Другие тексты утверждали: в дракона превращалась по выходным, с башни родового замка Лузиньянов устремлялась в воздушный океан в обличье крылатого дракона, носилась в небесах, пугая неспящих.

Мужа Мелюзины обычно называли полным именем: Раймондин Лузиньян; но порой говорилось просто «знатный человек Раймондин».

И не все именовали ее «фея»: иные настаивали на «демонице».

Но если суровые кельты прямо говорили: мол, за убийство отца своего, короля Шотландии, осуждена еженедельно превращаться в змею (по субботам?), европейские изнеженные трубадуры утверждали, что отца-короля всего-навсего заточила в горную пещеру (или просто — в гору) за жестокое обращение с матерью-феей, и для убедительности, то есть для документальности, называли отца по имени: король Албании (?) Элипас (субботняя змеиная роль сохранялась за нею). То есть, по европейской версии, сия царевна-лягушка, она же женщина-змея, — инородка, шкипитарка (кто не знает самоназвания албанцев «шкипитары»?); могла ли быть змея иноверкой, литературная братия судить не бралась.

Что касается сказочных жен как таковых, то не только в русском фольклоре имели они пагубную привычку обращаться в лебедушек, утиц, пресмыкающихся и прочих; китайские (а за ними и японские) лисы-оборотни регулярно притворялись красивыми женами, а уж кем становились в процессе оборотничества, и подумать страшно. Впрочем, земные супруги частенько оказывались ведьмами отнюдь не раз в неделю, дело житейское, всем известное, явленное, вовсе не опирающееся на колдовство, тяжелую наследственность и дурное обращение с тестем мужа.

Каковой тесть, между прочим, и вправду вытурил из дома жену свою, фею Прессину вместе с тройней новорожденных дочурок Мелюзиной, Мелиори и Палатиной, всех троих мать-одиночка вырастила на острове Авалон.

Отягощенная карма, как выразились бы наши доморощенные современные специалисты, имелась не только со стороны феи Мелюзины, но и по отцовской Раймондиновой линии наличествовала. Известно, что правитель Пуату, благородный и щедрый граф Эммерик, встретил в дремучем лесу рыцаря де ла Форэ, потерявшего состояние, начисто разорившегося (тоже благородного), позволил ему жить на своей земле и усыновил сына де ла Форэ, Раймондина. Заметим в скобках, что «foret» означает «лес», что позволило Шарабану с истинным удовольствием встретить в одном из писем одной из кузин следующий пассаж: «…и когда мне подарили книжку писателя Де Форэ, я поняла, что могу его и не читать, хотя прочитала. Эта фамилия сама по себе для меня мир, в ней забытая сказка, чье название наполняет меня счастьем, “Foret des lilas”. То есть “Сиреневый лес” в смысле “Лес сиреней”. Кроме морских мегер, в его поэме лично для меня возникают лесные парки. Теперь — иногда — и я одна из них; а также и маленькая девочка, заблудившаяся в чаще и вышедшая на полянку, где парки пируют в сердцевине леса».

Так вот, далее следует натуральная драма на охоте, поскольку в большинстве текстов Раймондин, охотясь на кабана, случайно убивает своего благодетеля Эммериха (а не кабан, как повествуют несколько щадящих легенд). После чего, безутешный, в отчаянии, томимый угрызениями совести, мечется по чаще, пока у источника, именуемого «Фонтан фей», не встречает королеву фей Мелюзину, на которой вскорости женится, и в качестве свадебного подарка волшебная жена строит для молодого мужа на фундаменте древнего святилища Афродиты замок Лузиньян (позже в окрестных землях построит она замки и крепости Ла-Рошель, Клотри Мальер, Мерсент, Де-Вальвент, башню Де-Сент-Миксит; замок Ла-Марш возведет она в районе Луары).

Дети, рождающиеся у вечно юной Мелюзины в браке с обычным смертным подтверждают свое нарицательное наименование «дети феи»: старший Уриэн — длинноухий и разноглазый, младший, Бешеный Жофруа, длиннозубый, по прозвищу Кабаний Клык, средние с бору по сосенке, у кого лицо наполовину львиное, у кого пятна шерсти на носу.

Кроме воздушной истории с отлетом в полночные субботние часы с островерхой башни Мелюзины, что между палатами Королевы и башней Часов, существовала и история водная, изволила дама запираться в ванной, и так мужу не понравилась эта внезапная календарная еженедельная ханжеская стыдливость, что выломал он дверь и увидел у жены в банной бадейке русалочий хвост (или два, точно у варшавской сиренки), а сама жена вся в чешуе, отчего перепуганный супруг бежал сломя голову, а разгневанная жена, чье колдовское одиночество он неизвестно для чего вероломно нарушил, покинула его навеки. Чаще всего подобное случалось с Мелузой, бывшей духом ручья, то есть девой-ручейницей.

На самом деле по-любому все начиналось по пятницам, когда Мелюзина к ночи кормила мужа кашей, сваренной своеручно, которую мешала она осиновой ложкою против часовой стрелки.