С каждым годом все реже перечислял он, засыпая, встреченных им за день людей, не только тех, с которыми говорил, общался, обменивался фразами либо здоровался, но увиденных мельком, замеченных, запомнившихся, словно повторяя еще один урок российской жизни. Несколько лиц из прошлых давнишних перечислений все же всплывали, например, печальный, исподлобья смотревший (может, просто он был ростом ниже Лузиньяна?) молодой темноглазый человек в форме поручика лейб-гвардии Гусарского полка или феерически узколицый еврей с пальмовой (вместо здешней, местных дерев) ветвью в день традиционно проводимого на Сенной площади иудейского праздника кущей.

Если он засыпал с головной болью, потирая шрам на левом виске, ему снились множества.

Это могли быть войска, передвигавшиеся перед боями, сам театр военных действий, а также театр действий мирных, торговые ряды, Вяземская лавра, проститутки, прачки, баржи канала, битва за выживание, лавки ломбардов, где не отыскивается нужный предмет (хотелось бы выкупить, но как найти?!), сокровищницы Востока, вероятно, вытряхнутые в его ночные видения из древних снов (смешанных с явью) предков-крестоносцев; порой маячили комнаты, засыпанные картами, десятки карточных колод, одна из карт крапленая, шулерская.

Открыв глаза, он думал, что пора ему идти в церковь.

Храм был недалеко, священник знал, кто он, никогда не укорял его за пропущенную исповедь или мессу, знал, что зовут его Луи Христодул, многие путали второе его имя, говорили: Христиан. Имя Луи дано было ему в честь участвовавшего в крестовых походах короля Луи Девятого Святого, по чьему повелению возведены были Реймский собор и Сен Шапель; вторым его покровителем являлся святой Христодул Патмосский, врач и аскет, чудотворец, основатель монастыря Иоанна Богослова на Патмосе.

Крайне редко в сновидениях его возникали никогда не виденные дневным зрением Иерусалим или Кипр, два утраченных королевства.

На Иерусалим смотрел он словно бы с Елеонской горы, с востока на запад, за Цитаделью Давида парила морская даль с горизонтом. Однажды из-за горизонта приплыло облако с небесным Иерусалимом, воздушным, напоминающим мираж, подобным настоящему, но иным, лучшим. Чем закончился сон, он не мог вспомнить, разбуженный голосом дворника со двора.

Кипр представлялся ему в виде зеленого рая растений, стеблей, лоз, листвы, барочного щедрого великолепия, — по дорогам среди плодоносных равнин скакал на коне Лузиньян, чтобы на окраине ближайшего городка, полного жизни, тепла, избыточной светотени, остановясь ненадолго в движении своем, выпить ни с чем не сравнимого местного вина.

Одним из частых гостей его воображения был король кипрский Пьер Лузиньян, то уговаривающий в Авиньоне королей Франции и Дании начать новый крестовый поход (при поддержке папы), то собирающий свое отчаянное войско, то сжигающий Александрию, а за ней Триполи, Лаодикею, Тортозу, Бейрут.

Только один персонаж не повторялся, проехал через несуществующее пространство перед внутренним взором сновидца единственный раз, однократно, единичный монах ордена святого Франциска Рубрук, посланный королем Людовиком Девятым Святым в Монголию, к правителю, чьи подданные одевались в собачьи и козьи шкуры; но подданные хана Луи Христодулу не показывались, ничего и никого не было, только дорога, степь, Рубрук.

«Глубоко впечатленье» производило на полковника (генерала) несколько раз разными людьми прочитанное ему стихотворение Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный»; он не все понимал, но по неизвестной причине соотносил текст с судьбой предков, а также с собственной, стихи трогали почти до слез. Возможно, текст повис в воздухе, в воздушном океане воображаемого бермудского треугольника Екатерининского канала, где сумел проплыть над соседом Лузиньяна, Федором Достоевским, чьи польские пращуры, как все католики, любили Мадонну. «Lumen coeli, Sancta Rosa», — беззвучно повторял, вспоминая пушкинского рыцаря бедного, наш житель Перузины.

Лузин все гадал: почему бы прапрадеду не жить неподалеку от места предполагаемой службы? Поблизости от Средней Мещанской находились: Гвардейский экипаж из Образцовых войск, расквартированный в Коломне подле Кашина моста, Кавказско-Горский полуэскадрон в доме полковника Львова (куда могли Лузиньяна записать, приняв его фамилию за армянскую), а также Пажеский корпус в собственном доме на Большой Садовой напротив Гостиного двора, где мог Луи Христодул преподавать, там, кстати, имелась католическая Мальтийская капелла. Ни подтвердить, ни опровергнуть свои предположения Лузин не смог.

В конечном итоге прапрадед мог, выйдя в отставку, поменяться квартирами с кем-нибудь из военных помладше, уступив ему место поближе к полку; об особом чувстве военного братства писал любимый художник невоеннообязанного Лузина Павел Федотов.

Лузин не ведал, что по совпадению у полковника (генерала) был приходящий кот, названный им Мистикрú (сие традиционное, как Васька, французское кошачье имечко никакого отношения к мистике не имело). Не знал он и о храбрости генерала (полковника), выбежавшего на Сенную к больнице с саблей в руках во время холерного бунта на защиту врачей и больницы, которую громила толпа.

Зато он, конечно же, знал о единственной слабости полковника.

Она была модистка, точнее, театральная костюмерша из модисток, вышневолоцкая сирота, привезенная старой теткою в Петербург. Жила она в Коломне, на Екатерининском канале, поблизости от Большого театра, познакомилась с де Лузиньяном совершенно случайно в одной из аптек Штрауха, то ли на углу Гороховой и Большой Мещанской, то ли у Кокушкина моста.

Доподлинно известно, что у нее были фиалковые глаза, лоскутный и ленточный ряды Щукина двора предпочитала она серебряному и меховому, выбирала в Апраксином цикорий с левантским кофием, пугалась криков кучерских «поберегись! поберегись!», хаживала в модные магазины не покупать, а портняжные фокусы подсматривать; вторично столкнулась она с полковником, выходя из мелочной лавки: он вышел из соседней табачной с ящиком сигар «Domingo»; на них налетел мальчик с фруктовым лотком, полковник галантно купил ей апельсин, она раскраснелась отчаянно, но апельсин приняла. Мимо проследовала компания странствующих музыкантов-тирольцев, черные куртки из замши, шляпы с полями, украшенные зелеными перьями, рев фагота с валторною, вальс, мазурка. Под звуки вальса они разговорились (она знала французский), пошли невесть зачем по Садовой, опомнясь только возле вывески живущего на углу Большой Садовой и Невского известного всему городу зубного врача Леопольда Вагенгейма, изобретателя порошка от зубной боли «Trésor de bouche».

Почему-то они говорили о воздушных явлениях в Петербурге: о редком северном сиянии, чаще появляющейся радуге, о кругах вокруг Солнца и Луны, о летнем громе, осеннем инее, быстро тающем тумане; разговор их несомненно родствен был воздушным поцелуям. Люби, ревнуй, тоскуй, и что же остается от музыки и слов? воздушный поцелуй… — как через сто пятьдесят лет почти певица споет.

Так начался их роман, закончившийся разрывом с последующим появлением на свет первого Лузина, родившегося в Великом Устюге, куда сбежала от де Лузиньяна его модистка. Причины разрыва были неясны, хотя Лузин думал, что после того, как прапрабабка объявила прапрадеду о своей беременности, он что-то от неожиданности ляпнул (вроде «Только этого еще не хватало!» — «Il ne manquais rien que cela!»), а она по тонкости чувств, нередко охватывающей беременных, обиделась, почти оскорбилась.