Предполагается, что после распада государства на сокращение неравенства в Сомали повлияли два фактора: 1) исчезновение относительно сконцентрированного национального богатства и объединенной власти элиты, получавшей большую выгоду от извлечения ренты, и 2) прекращение политики систематической дискриминации сельского большинства в пользу городских коммерсантов и чиновников. Если судить по небольшому числу доступных данных, то они согласуются с таким предположением. Коэффициент Джини дохода для Сомали в 1997 году составлял 0,4, что ниже показателей соседних стран (0,47) и Восточной Африки в целом (0,45) на тот момент. Всемирная база неравенства доходов (SWIID) отмечает падение неравенства дохода в Сомали в начале 2000-х, хотя погрешность и неопределенность этих данных очень высоки. Трудно судить, насколько в настоящее время достоверен коэффициент Джини 0,43–0,46 для Сомалиленда, в котором признаки центрального правительства сильнее, чем для Сомали 1997 года. Принимая во внимание характер данных, мы можем утверждать, что относительное улучшение других показателей благосостояния обязано падению клептократического и жестокого государственного режима: в Сомали Барре правительство и в самом деле было проблемой, а не решением. Что касается выравнивания посредством распада государства, то это более неопределенный вопрос. Но даже в таком случае пример Сомали предоставляет хотя бы какую-то степень поддержки общего аргумента, обсуждаемого в данной главе[387].

Все хищнические государства одинаковы; каждое при распаде выравнивает по-своему…

Пример такой страны, как Сомали при правлении Барре, представляет собой общий интерес, просто потому что хищнические государства, или «государства-вампиры» развивающегося мира, имеют больше общего с досовременными традициями государственного управления, сочетающими высокий уровень агрессивного присваивания с низким уровнем предоставления общественных услуг, по сравнению с современными западными обществами. При этом следует иметь в виду несколько оговорок. В досовременных государствах, как правило, не наблюдалось той степени вмешательства, которую предполагает «научный социализм», а это ограничивало вред, который они могли причинить своим жителям. Также следует уточнить мое толстовское определение досовременных государств, поскольку известно, что в них наблюдалось сильное разнообразие качества и количества предоставляемых общественных услуг. Не существует никакого подходящего под все случаи шаблона. Тем не менее легко понять, почему распад более алчных и ненасытных государств улучшает качество жизни в целом и уменьшает неравенство в частности – независимо от того, сколько их жителей предпочли бы иметь отвратительное правительство, чем не иметь вообще никакого. Одна экономическая модель предполагает, что ничем не сдерживаемое хищническое государство для качества жизни может оказаться вреднее анархии[388].

В некоторых случаях распад влияет на неравенство тем, что ухудшает качество жизни всех, но богачи при этом страдают сильнее. Возможно, к такому результату приводит значительное сокращение сложности общественных отношений, как это было в раннем бронзовом веке в Древней Греции, в позднем классическом периоде майя на Юкатане или в бассейне озера Титикака после упадка Тиуанако. В других контекстах, в которых распад ограничивался более узкой политической сферой, как в недавнее время в Сомали, выравнивание не обязательно сопровождалось общим ухудшением качества жизни, но могло достигаться благодаря тому, что затрагивало тех, кто находился на самой вершине. Одна из широко варьируемых переменных при таком выравнивании – это безопасность; последствия распада государства могли быть разными в зависимости от того, подвергалось ли население в целом опасности внешней агрессии (в качестве примера можно привести нападение степных кочевников на оседлых земледельцев), или же распад происходил в более благоприятных условиях. Но хотя степень выравнивания при этом варьировала, общий исход был схожим: сокращение разрыва в доходах и богатстве, вызванное насильственным уничтожением государственной иерархии и институтов присвоения. Распад государств и гибель цивилизаций – это третий и наиболее древний всадник апокалипсиса в глобальной истории выравнивания: тот всадник, который растаптывает неравенство, круша жизни всех вокруг.

Четвертый всадник: микробы, Мальтус и рынки

До сих пор мы рассматривали насилие, осуществляемое человеком в отношении человека, и его влияние на неравенство: война с массовой мобилизацией, поощряющая принимать меры в пользу мобилизуемых за счет богачей; кровавые революции, уничтожавшие «помещиков», «кулаков» и «буржуазию» вместе с подлинным «одним процентом»; и распад целых государств, разрушавший богатую элиту, которая до этого присваивала и накапливала доступные излишки, насколько это было возможно. Рассмотрим теперь еще одного уравнителя, Четвертого всадника, – масштабные эпидемии. Он отличается от предыдущих тем, что задействует иные биологические виды, действие которых на человека трудно назвать прямым насилием; при этом атаки некоторых бактерий и вирусов на человеческое общество приводили к гораздо более летальным последствиям, чем любые катастрофы, возникшие в результате человеческих действий.

Как же эпидемии сокращают неравенство? Посредством того, что Томас Мальтус в своем сочинении «Опыт о законе народонаселения» 1789 года называл «разрушительными препятствиями». Если говорить вкратце, то идеи Мальтуса основаны на той предпосылке, что в долгой перспективе население растет быстрее, чем ресурсы. Это, в свою очередь, включает средства, сдерживающие рост населения, – «предупредительные препятствия», сокращающие воспроизводство населения посредством «морального ограничения», то есть задержкой с заключением брака и рождением детей, и «разрушительные препятствия», увеличивающие смертность. К этим последним ограничениям, по словам самого Мальтуса,

В такой всеобъемлющей формулировке «разрушительных препятствий» смешиваются прямые последствия демографического давления и такие события, как эпидемии, которые не обязательно вызываются и даже не обязательно обостряются из-за демографических условий, а могут быть совершенно внешними факторами. Современные исследования подчеркивают важную роль реакций на рост населения и сокращение ресурсов, благодаря чему удается увеличить продуктивность и тем самым предотвратить мальтузианский кризис. Наиболее разработанные неомальтузианские модели предполагают инерционный эффект, при котором население и уровень производства колеблются в зависимости от недостатка ресурсов и технологического или институционального прогресса. Более того, произошедший за последние 150 лет демографический переход, как предполагается, ослабил мальтузианские ограничения благодаря инновациям вкупе с уменьшающейся рождаемостью и повышением реальных доходов – эти сугубо современные факторы не наблюдаются в той же степени в ранние периоды истории. Поэтому описанные Мальтусом механизмы помогают понимать в первую очередь досовременные общества, которые и являются предметом данной главы. Наиболее доступные данные для Англии Средневековья и начала Нового времени позволяют уверенно предположить, что самые серьезные вспышки летальных заболеваний в форме эпидемий имеют – хотя и не обязательно – внешнее происхождение и что они сокращали численность населения независимо от жизненных условий, даже если совпадали с периодами недостатка ресурсов, которые могли усиливать их последствия[390].